Уникум Потеряева

Впереди надвигающейся народной массы резво поспешала, переваливаясь, Маша Португалка. Вровень с нею трясся на высоком стульчике старичок Пафнутьич, несомый четырьмя мужиками. Бежал сзади вприпрыжку батюшка с зажженным кадилом; вид у него был одновременно и радостный, и сконфуженный.

Метров за десять до обалдевшей парочки Марья Мокеевна Буздырина, она же Сантуш Оливейру, пала наземь и поползла вперед, бия поклоны. «Ай!» — вскрикнула Мелита. Валичка прижал ее к себе и мужественно вперил взгляд в пространство, подобно герою революционной эпопеи. После того, что стряслось в низине, его уже ничто не могло удивить, — только испугать. Но страх-то остался, и он думал тоскливо: «Неужто будут убивать?..».

— Батюшко-о!.. — басом возопила Португалка, приблизясь на коленях к его ногам, и лобызая концы пыльных кроссовок. — Матушко-о! — обняла дрожащие Мелитины ноги. — Родныя-а-а!..

Толпа запаленно дышала за нею, согнувшись в пояс.

— Робята-а! — гнусаво засвистел Пафнутьич. — На плошшадь их ташшы-ы! Пушшай, значит, опшэству присягу дают… ташшы-ы!!..

Все взревели; мигом Постников с Набуркиной очутилсь на головах невероятной толпы, несущей их по прибитой росою пыли, по склизким коровьим лепехам к избе сельской администрации.

— Что же это, душа моя?! — вскрикивала нотариус, кусая губы. — Это ужасно! Ведь я еще так молода!..

— Мужайся, душа моя! И будь готова ко всему!

Но вот достигли места; вознесенный на большое крыльцо бывшего сельсовета, Валичка немедленно усажен был в высокий стульчик деревенского мудреца, — самого деда выкинули из него столь нецеремонно, что он остался лежать без памяти возле угла.

Набуркиной принесли низкую табуреточку, и она тихо пристроилась обок с седалищем милого друга.

Старый механизатор Офоня Кривощеков оттер мощным плечом Марью Буздырину, и махнул рукою попу:

— Действуй, товарищ!

Тот подскочил, и забегал вокруг стула, размахивая кадилом и возвещая:

— Венчается на царствие раб Божий Валенти-ин!!..

Но вот он остановился, наступила мертвая тишина. Сиплым шепотом Валичка спросил у застывшего за спинкою священника:

— Чего дальше-то, говори!

— А я почем знаю! — поп тихо вздохнул. — Первый раз экая притча. Набежали ни свет, ни заря: заправляй кадило, одевайся для торжества! Или убирайся с прихода! А ведь у меня семья… Значит, так: поклонитесь троекратно, тут уж ошибки быть не должно. Спасибо, мо, народ честной. Ну а дальше — по обстоятельствам, сами ориентируйтесь.

Постников поднялся со стула и трижды поклонился.

— Спасибо, народ честной! — воскликнул он.

Оглушительный, восторженный рев был ему ответом. Люди падали на колени, тыкались лицом в землю, плакали навзрыд, размазывая слезы по чумазым физиономиям. А Португалка, приседая и махая руками, кричала с крыльца:

— Видите, видите теперь?! Правду я говорила: он, он самый и есть!! Объявился, родимой! Экое дело: по своей земле тайком ходить приходилось! Ну, теперь уж мы тебя в обиду не дадим. Всех лиходеев порушим. Ты токо порядок наведи!.. Штобы — р-раз! — и все.

Постников подозвал пальцем Офоню:

— Скажи-ка, дружок: что такое здесь происходит? Во что вы нас впутываете? В кого вы нас окрутили, ну?!..

Голос его гневно звенел; Офоня угодливо поклонился, и сделал какой-то знак. Тотчас народ расступился посередине, и двое мужиков, — трезвых, одетых в выходные костюмы, — выделились из толпы и двинулись к крыльцу, держа пред собою какие-то предметы. Один возложил на Валичкину голову корону из листовой стали-нержавейки превосходного качества, выпиленную очень старательно; острые края больно легли на кожу и волосы. Тут же другой мужик положил в одну ладонь что-то круглое, а в другую вставил короткую дубиночку, изукрашенную резьбою.

— Прими, царь-батюшко, — с надрывом произнес Офоня, — державу и скипетр на власть от русского народа.

— Не болтай, дурачок! — прохрипел бывший пожарный директор, едва не теряя сознание. — Не болтай! А то посадят.

— Посадить, не посадить — это уж полная ваша воля! — Офоня проворно выхватил из чьих-то рук эмалированный ковшик с белопенною брагой, и, поднеся его к царским устам, стал наклонять, выливая питье в Валичкин бессильно раззявленный рот.

Маша Португалка хлопотала, словно курица, возле Мелиты Набуркиной.

— Ой да ты матушка наша! Ой да ты голубушка! Ведь вы мне в видении открылися! Стоите озаренные, в белых одеждах, и гласите: мы, мо, русские царь с царицей, ходим по своей земле, и ждем своей участи. А только, мо, открыться не можем, потому што супостаты нашей смерти хотят, и в том числе их главный, а тайное имя ему Шайтан. Тут уж я все и сообразила-а! Царствуйте знайте теперь, берите власть на Руси, а уж мы вас как-нито оборони-им! Бо-оже, царя храни-и! — загудела она.

— Спасибо, тета Маша! — толковала Мелита, отнюдь не утратившая, в отличие от сожителя, способности соображать. — Я тебя боярыней сделаю. Или фрейлиной. Дак как ты узнала, что я-то царица и есть?