Университетская роща

Крылов негромко, взрывчиками, рассмеялся:

– П-х… п-х… ха… хо…

Он всегда так смеялся, когда шутка была неожиданная и смех овладевал им против воли.

Довольный, Василь Васильич подбрил еще:

– Пациент побывал у двух врачей. Один посоветовал море, другой – пешие прогулки. Что делать больному, как вы полагаете?

– Не знаю… пх… пх…

– Идти к морю пешком!

И Сапожников раскатился звонко, заразительно, будто валдайские колокольцы.

Веселой вышла встреча.

Пока Немушка переносил в профессорскую повозку обручные посудины: кадочки, лагунки, чанушки (память о Габитове), в которых обитали субтропические и тропические экземпляры, Сапожников и Крылов обошли тепличное хозяйство. Василь Васильич как обычно двигался стремительно, говорил много и возбужденно, несколько даже лихорадочно; чувствовалось, что он действительно соскучился по зеленому царству, по общению.

– У меня нынче открытая лекция «Зачем цветут растения?» – поделился он. – А в самом деле, зачем они цветут? Только ли для того, чтобы привлечь насекомых-опылителей? И правомочно ль вообще ставить подобный вопрос – зачем?

– Все вопросы правомочны, – сказал Крылов. – Беда в том, что на многие из них пока нет сносных ответов.

– Правильно, – согласился Сапожников. – Вот мы и обязаны их сыскать. На то мы с вами и ученые люди.

– Ученые, – грустно усмехнулся Крылов. – А коснись – очевидного объяснить не умеем.

– Например?

– Жизнь нашу. Социальное бытие, – хмуро ответил Крылов, жалея, что втянулся в философствование. – Отчего один человек может другому по физиономии съездить, в короб швырнуть? В то же время другой – не смеет…

– В короб? – переспросил Сапожников и тут же сам себе пояснил: – Ах да, конечно, в короб! Литературный образ, так сказать. Понимаю, понимаю… Ну, дорогой Порфирий Никитич, разумеется, социальное бытие гораздо труднее растолковать, нежели причину цветения растений. Для этого надобно не загораживаться учеными фолиантами и грудой папок с засушенными растениями…

– Это я загораживаюсь? – вспыхнул Крылов.

– Вы, вы, – ласково кивнул Василь Васильич. – И я вам это докажу.

– Докажите!

– Извольте, – Сапожников добродушно усмехнулся, с явным удовольствием замечая мальчишескую горячность Крылова. – С крестьянством, сударь, насколько мне известно, вы никак теперь не связаны. Фабричное население для вас тэрра инкогнита. С интеллигенцией связи постольку-поскольку, своеобычные… В театре бываете от силы раз в полугодие. На званые вечера вас не затащишь. Книги? О да, книги! Я видел у Степана Кировича ваш формулярный список. Вы ведь ничего, кроме трудов, касающихся ботаники, не берете.

– Ну уж это, знаете…

– Знаем, знаем, – шутливо погрозил ему пальцем Сапожников и, поддразнивая, спросил: – Кто такой, к примеру, Карл Маркс? Или Плеханов? Молчите? А ведь эти господа пытаются всесторонне объяснить именно социальное бытие.

О Марксе и Плеханове Крылов, конечно, слыхал, но тон, которым Сапожников экзаменовал его, показался обидным.

– Что-то от их объяснений мир не делается лучше.

– А вот это верно, – неожиданно согласился Василь Васильич. – Потому как мало понять, усвоить то, что открыли высочайшие умы человечества, а упомянутые мною философы либо гении, либо… Надо еще и политически действовать! Понимаете?

– Нет, – продолжая раздражаться, ответил Крылов. – Не понимаю. И суету политическую не понимаю тоже. Не по мне она.

– И-и, голубчик вы мой, – как-то жалостливо протянул Сапожников. – С таким отношением к бытию вы скоро ноги протянете. Мозги-то проветривать надо. Вон Кащенко с Иоганзеном все время заставляют шкурки да чучела в своем музее перетряхивать. А ведь то всего лишь чучела…

Разладился задушевный разговор.

Крылов почувствовал это, разозлился на себя, на златоуста: и все-то он знает! Обо всем слыхал! На все у него готовы слова, слова… И чем больше злился, тем сильнее запутывался в рассуждениях.

А Сапожников развивал мысли дальше.

– Тихим десятилетием называют наше время бойкие газетчики, – говорил он. – Наперебой стремятся вдолбить свою прекраснодушную формулу поглубже в умы. Дескать, тихо-мирно живем.

Без всеохватных межгосударственных войн. Без гражданской смуты внутри страны… Отчасти это верно: тихое десятилетие. Такое тихое, как перед грозой… В подобное время бывает особенно трудно человеку определиться. Что делать? Бежать? Спрятаться? Или выйти навстречу грозе… И в вашей позиции, дорогой Порфирий Никитич, есть своя мудрость: ученые деяния переживут человека. В них, конечно же, благородно вкладывать свою жизнь. Но я считаю, что и от практического вмешательства тоже нельзя отказываться…

Крылов молчал. Его поразила сама мысль: тихое десятилетие, такое тихое, как перед грозой… Он вдруг понял и свое томительное ожидание, и растерянность, и нарушенный душевный покой. Надвигалась какая-то непонятная сильная гроза. Бежать? Спрятаться? Или выйти навстречу…

Давно умчались знаменитые профессорские сани. А Крылов все не мог взять себя в руки. Попытался было приняться за дело – не вышло. И запах теплой живой земли не успокаивал. И вид здоровых зеленых братьев, склонявшихся над ним, не утешал.