Университетская роща

Отправив жене обещанную сумму денег, Крылов медленно шел с почтамта. Ясный февральский день был удивительно хорош. После многосуточных хлопот веялицы-вьюги установилось наконец волшебное бездействие природы. Все вокруг обеззвучело, замерло. Оцепенели засыпанные снегом кусты и деревья. Замолкли птицы. Лишь человек, беспокойнейшее творение, возмущал тишину: скрипел под валенками сбитый наст; вдоль всей улицы раздавалось живое повизгивание саней; слышались грубые голоса легковых извозчиков, одергивающих лошадей. В городе воцарилась неожиданная мода ездить по-европейски: степенно, экипаж за экипажем, «будто на похоронах». Томские гужееды нервничали, проклинали очередную блажь имущих седоков. Теряя во времени, а стало быть, и в заработке, вымещали обиду на ни в чем не повинных рысаках, привыкших к ухарской гоньбе по кривым и горбатым улицам.

На углу Московского тракта и Почтамтской, как раз напротив университетских клиник, Крылов наткнулся на уличную сценку – сшибку мужика с урядником.

Рядовой томич, в пимах, в собачьих рукавицах и в такой же косматой пегой дохе, весь квадратный, коренастый, вез на себе дровни с пустым коробом.

– Стой! – преградил ему дорогу урядник с «селедкой»-саблей.

Мужик остановился – он был «выпимши», – долго разглядывал фигуру, затем изумился:

– А-а, городовой! Чаво те надобно?

– Чей короб?

– Мо-ой.

– Врешь! Украл!

– Как это украл? Нешто у себя воруют? – мужик хотя и стоял на ногах нетвердо, однако ж, еще не «впал в забвение» и говорил разумно.

– Дурак! Пошел в часть!

– Да отскочи ты от меня, Христа ради. Чаво ты ко мне пристал?

Урядник дал мужику увесистую затрещину. Мужик в ответ пихнул его в грудь. Оба упали, засопели, закряхтели, забарахтались. Городовой попытался впрячь строптивца в его же собственные сани. Мужик улегся на снег. Тогда власть ухватила его за доху и швырнула в короб.

– Вот же тебе!

Прошла минута – и из короба:

– А коли так, и вези ж сам таперь ты меня в часть…

Крылов миновал перекресток, на котором в немой сцене подле короба застыл, словно индюк-дурка, городовой, и свернул в рощу через малую калиточку возле клиник.

Ботаника его ремесло. Но жизнь больше ремесла, говорят французы. И они правы. Никто, даже самый увлеченный в мире человек, сосредоточенный всецело на одном предмете, не в состоянии не замечать окружающей жизни. Крылов не был исключением. Уличная сценка показалась ему знаменательной.

Ощущение всеобщего неблагополучия, подобно обручу, обхватывало душу все туже. Что-то уж больно много виноватых становилось в родимой отчизне… Крестьяне, ремесленники, интеллигенты, заводо-фабричный люд… Кто только не проследовал за последние годы через Томск! Во время летнего рекоходства, до самых октябрьских морозов, шли и шли арестантские баржи. Сколько их? Кто считал… Участились забастовки на томских фабриках. Власть называет их уголовщиной, шабашем, а рабочие именуют стачкой. Протест бездействием, «лежанием на снегу», прекращением извечного для человека трудового обряда оказался столь заразительным, что от рабочих перекинулся даже к хозяевам, к промышленникам. Алтайские и томские виноторговцы тоже недавно объявили… стачку, желая установить двойную цену на ведро водки. И установили-таки!

Тюрьмы переполнены. В больницах люди лежат вповал.

Неспокойно и в университете. Отголоски профессорского противостояния все еще слышны в академически-белых стенах. В Доме общежития обыски: ищут какие-то недозволенные книги, брошюры. Студенты-отличники, не так давно с жаром писавшие сочинения на тему «Значение реформ Петра Великого» или «Влияние монгольского ига на историю России», теперь слагают прокламации: «Долой полицейскую цензуру в высших учебных заведениях!». В ответ – воспитательное давление…

Давеча вон разбирали на совете инспекторов и преподавателей поведение студентов. Зачитывали объяснительные и доносы.

«Я сидел в театре, – пишет студент второго курса Соколин. – Подошел билетер и вызвал к приставу Аршаулову. Этот последний заявил, что полицмейстер просит меня удалиться из театра, так как я одет не по форме, добавив, что китель есть форма обыденная, и что в театре в нем нельзя. Я со своей стороны сказал, что из театра не уйду, а назавтра объяснюсь с инспектором».

Красноречивы и донесения тех лиц, которые призваны «у заслонки стоять».

«Честь имею довести до сведения господина инспектора студентов Императорского университета, что вчерашнего числа в день рождения Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны, в театр Королёва во время представления студент II курса Георгий Яковлевич Соколин явился в кителе и, несмотря на мое замечание, пробыл в театре одно действие, во время которого был пропет гимн «Боже, Царя храни…»

«Честь имею довести до вашего сведения… что Громов Ипполит явился вчера в общежитие в вышитой белой рубашке и студенческой фуражке…»