Университетская роща

И царь дал такое соизволение. «Совесть общества», «дрожжи общественной мысли», свободолюбивое российское студенчество отныне без суда и следствия могло быть в любой момент отдано в солдаты.

1899 год запомнился российской интеллигенции надолго.

А Императорский Томский университет в этом году закончило всего… семь человек. Эти семеро потом всю жизнь стыдились называть год получения своих дипломов. «Чрезвычайный выпуск» – говорили о них сибиряки.

В конце июня в Томске произошло еще одно событие, которое не попало в печать, ни в какие хроники, но осталось в памяти горожан. Соло-клоун Федоров был найден убитым на берегу Ушайки, недалеко от цирка. Накануне он показывал публике свою новую репризу: дрессированная свинья пожирала студенческую фуражку с лакированным козырьком. Обыватель репризу освистал. И на другой день клоуна нашли на берегу…

Священный лес

Лето 1902 года Крылов провел в путешествиях по Томской губернии. Он забрался по Тыму, притоку Оби так далеко на северо-восток, что сомнение порой охватывало: как выбираться станет?

Проводник, бывший охотник, одноглазый Елисей, нанятый в устье Тыма в самоедо-остяцком стойбище, дальше идти отказывался, ссылаясь на то, что время концелетнее, а он не сделал еще зимних припасов. Стало быть, необходимо поворачивать назад…

А жаль. Жаль отказываться от первоначального замысла проникнуть через северные притоки на Кеть, в зону Обь-Енисейского канала, исследовать ее, своими глазами увидеть канал века, по которому вода не пошла.

Лето мелькнуло, будто рыжая белка с кедра на кедр перемахнула. Это свойство сибирской природы не переставало удивлять Крылова и… всякий раз заставало врасплох. Хотелось подольше понаблюдать за растениями, успевавшими-таки вымахать и вызреть в эдакую коротизну времени, но опасение застрять в бездорожье, не вернуться в университет к сроку, в сентябре, гнало всякий раз в обратный путь.

– Что ж, Елисей, домой так домой, – сказал проводнику Крылов.

Они остановились на ночлег в охотничьей избушке, на берегу Тыма, жгли дымокур, спасаясь от комаров и мошки. Крылов разбирал коллекции. Елисей готовил еду.

За время путешествия Крылов привык к этому странному человеку, подружился с ним. Странность же Елисея заключалась в его внешности и непомерном обжорстве. Высокий, под два метра росту, он имел обширную гриву черных нечесаных волос и обезображенное чудовищным шрамом лицо, на котором единственный глаз погружен был в некий сумрак – до того непроницаем.

Елисей имел семью: жену и пятерых детей. Себя он, как и все в стойбище, называл самоедом, хотя был найденышем неизвестно какого роду-племени. Учился Елисей у русского попа. «Остяцкой грамоты нет: ее съел лось, – объяснил Крылову. – Поэтому я учил русскую». Дома, в селении, подолгу жить не мог даже зимой. «Воздуху мало», – говорил он и уходил в тайгу. «шатун», – прозвали его сородичи. – Зря лесная баба не додерла!». «Лесным человеком», «лесной бабой», «дядей» называют в здешних местах медведя.

Да, встреча с медведицей произошла у охотника памятная. Шел он как-то вдоль ручья. Ружье наготове. Глядь, она, медведиха. Лапы вскинула. Собаку – в клочья. Ружье переломила и отбросила. Да как хватит Елисея по лицу! Глаз и долой вместе с кожей…

Упал Елисей, голову закрыл ватной душегрейкой. Одно спасение – мертвым прикинуться. Не едят медведи «свежатину», им с душком подавай. Так и сделал.

Лежит. Боль. Кровь ручьем. Опьянел от запаха собственной крови. А медведиха обнюхала его, мордой потыкалась. На руку наступила, дьяволица… Потом приложила ухо к ватнику. Слушает – жив ли… Посопела. Вздохнула. Стала забрасывать ветками, еловыми лапами, камнями. Он лежит, не шевелится. Медведиха отошла. Нет, засомневалась. Вернулась, разбросала ветки, снова ухо приложила. Потом закидала ветками и ушла.

С полчаса пролежал охотник, не вернется ли? Потом встал, омыл лицо. По ручью к Тыму вышел. Так Елисей сделался кривым.

Охотиться не смог больше. Стал добывать мед диких пчел. Нальет в колоду лужицу меда, наложит ярких шерстинок. Пчела с прилипшей шерстинкой летит к себе в дупло. Елисей – за ней. Упустит одну – другую перехватит. Так до дупла доберется, мед выкачает.

Что же касается елисеевского обжорства, то Крылов еще таких людей на своем веку не встречал.

– Пол-оленя могу за день съесть, – рассказывал проводник. – Раз понес куме вареную печень. Жена послала. Ну, положил за пазуху, иду, отщипываю по кусочку. Глядь – и нести уж нечего. Пришлось объедыш доедать… Перед кумой повинился: нес, дескать, тебе печень, да так вышло… «Ладно уж, – говорит кума. – Садись щи хлебать». Я не отказался, горшок щей прихлебал. – Елисей сокрушенно вздыхал, сам не понимая, откуда в нем такая дурная страсть к еде, добро бы хоть толстый был, а то жердь жердиной. – Но могу и вообще не есть! – спохватываясь, оправдывал себя. – Однова четверо суток не ел – и ничо!..

Вот с таким проводником путешествовал Крылов в лето 1902 года на северных маршрутах Томской губернии.