Университетская роща

Центральные российские газеты бормотали невнятно и примиренчески: «Верноподданные русского государства превратились в свободных граждан русского государства. Империя Российская сделалась конституционным государством и вошла в семью современных культурных государств как равноправный член. Теперь, когда старая Россия погребена и вступила в жизнь новая, свободная Россия, довольно крови, пора прекратить братоубийственную войну…» После царского Манифеста, после акта забвения по стране прошла высокая волна стихийных массовых беспорядков, столкновений с полицией. Кроме Томска, отличились еще около 600 городов. В них тоже были убитые и раненые. Узнав об этом, томичи и вовсе обмякли: чего уж, ну да… оно, конешно… людей жалко, да ведь и власть на то, чтобы властвовать… сидели ба энти студенты по своим общежитиям, не шастали с прокламациями за пазухой где не надо, ничо ба и не было…

К власти пришло новое правительство Столыпина-Щегловитова. И если «граф Полусахалинский» Витте довольствовался позицией: «Нужно драть, и все успокоится», то Петр Аркадьевич Столыпин, министр внутренних дел и председатель Совета Министров, дал утишающий окрик: «Не запугаете!» – и ввёл жесткие меры, вплоть до виселицы.

Со всех сторон наступали темные силы.

В Томске губернатор барон Нолькен ознаменовал свое вступление в должности тем, что запретил почтенное макушинское Общество попечения о начальном образовании, знаменитый «рублевый парламент», без малого четверть века развивавший в согражданах общественные инстинкты. Дома и имущество его были отобраны и переданы городской управе. Новые хозяева выбросили на свалку портрет Льва Толстого. Макушин плакал. Он встречался с писателем в Ясной Поляне, куда его возил Иван Дмитриевич Сытин. Встреча была единственная, и Петр Иванович всю жизнь чтил память о ней. В 1891 году – ко дню 25-летия просветительской деятельности Макушина в Сибири – Лев Николаевич прислал ему свою фотографию. С нее и скопирован был этот портрет.

В ту страшную ночь, как выяснилось впоследствии, на площади, несмотря на запрет, побывали многие преподаватели университета и Технологического института. Сквозь цепи солдат пытался проникнуть к пожарищу Обручев. «Там гибнут мои студенты! – кричал он. – Это бесчеловечно! Пустите меня!». С другого конца на площадь пробивался Потанин. Задержали и его. Да и что они могли сделать в часы безумия?! Что?..

Профессор математики Технологического института Федор Эдуардович Молин на следующий день демонстративно не подал руки попечителю учебного округа. Лаврентьев расценил это как публичное оскорбление. Пример Молина заразил других; раскол в интеллигенции обнаружил себя не только внутренне, но и внешне.

Начались массовые увольнения студентов. Отстранены от должности директор Технологического института Зубашев и ряд преподавателей.

Коснулись темные силы и Крылова.

Мундирчик, пронюхавший о причинах нездоровья ботаника Крылова и о подозрительном «родственнике», который скрывался у него в последнее время, доложил обо всем, что удалось наблюсти, господину попечителю.

Лаврентьев только и ждал случая. Он тотчас принял меры: лишил Крылова казенной квартиры.

Удар был ощутимый. Двадцать лет прожить на одном месте – и на старости лет оказаться без крыши над головой…

Ученый Совет университета высказал просьбу оставить за Крыловым его квартиру, учитывая ученые заслуги приват-доцента и болезненное состояние его супруги.

Лаврентьев даже слушать не захотел.

В разгар зимы Крыловы переселились на частную квартиру, которую им помог найти Потанин.

Маленькие, скудно освещенные комнатенки стоили против казенной, просторной и благооборудованной квартиры втрое дороже. Существовать на жалованье в шестьсот рублей в год стало еще труднее. (Учитель гимназии и то получал в год содержания более тысячи рублей.)

– Люди, которые лазывали в горах кверху, карабкались по крутям и утесам, знают, что в подобных условиях идти надо только вперед. Лицом к стене, – сказал Потанин, когда они вдвоем шли по университетской роще с опустевшей казенной квартиры. – Дорога только вперед…

– Лицом к стене? Любопытно…

– Во все времена честным людям жилось нелегко, – продолжал Григорий Николаевич. – Крепитесь, дорогой Порфирий Никитич, лихие времена пройдут. И наши трудности, ежели их соразмерить с жизнью других людей, покажутся небедой…

– Это верно, – согласился Крылов; ему было неловко, что Потанин увидел его смятение.

– Помнится, в Семипалатинске мне довелось познакомиться с одним человеком. С Дуровым Сергеем Федоровичем. Ну, вы слышали: поэт, участник кружка Петрашевского. Как раз на его квартире и читалось то знаменитое письмо Белинского к Гоголю. В 1849 году петрашевцы были осуждены на смерть. Среди них был и Достоевский. Потом, как известно, в последнюю минуту казнь была заменена каторгой на четыре года. Вот каким образом и Дуров, и Достоевский, и кое-кто еще очутились сначала в Омске, потом в Семипалатинске. Но это, так сказать, предыстория. А упомнить мне особо хотелось о другом человеке, мало кому известном. О товарище Дурова. О Григорьеве.