Университетская роща

Лицом к стене были поставлены и томские вузы. Особенно жестко упорядочилась жизнь в университете.

Попечитель Лаврентьев окончательно похолодал.

– Ученый должен заниматься наукой, а студент учебой. Политике не место в Императорском университете! За несогласие извольте получить волчий билет… – заявил он на ученом совете.

Исключения студентов стали массовым явлением.

Оставшимся было не легче. Методы контроля за студента – ми, изобретенные и введенные Лаврентьевым, походили на издевательство.

Переклички: до, в середине и после лекции;

сажали студентов на нумерованные места и потом перекликали;

запирали в аудитории вместе с профессорами;

нумеровали места в шинельной;

подсчитывали в шинельной студенческие фуражки и шинели…

– Можно принудить студентов сидеть на лекции, но любознательности это не привьет, а напротив, вызовет ненависть к наукам, – выступил на ученом Совете Сапожников. – Необходимо бережно относиться к студенческой молодежи. Щадить ее самолюбие, энергию, чуткость к правде.

Василий Васильич привел пример из истории. Первая медицинская школа возникла в России в начале XVIII века. Ученики зубрили голландский и латынь. Учителя-то сплошь были голландцы. Учеников секли розгами, плетями, сажали в карцер, заковывали в кандалы. И все-таки успеваемость не была на должной высоте. Позднее, в беспросветную эпоху Магницкого и Шишкова, мистиков и реакционеров сороковых годов восемнадцатого века, в учебных заведениях стояли… пушки. И что же?

– Не мешало бы и наших крикунов тако же, – Лаврентьев с упреком посмотрел на Сапожникова. – Да жаль, кандалов на всех не хватит.

– Я поддерживаю мнение профессора Сапожникова, – решительно встал Кулябко. – Нам давно пора открыто говорить на наших заседаниях о воспитании молодежи.

– Правильно!

– Верно!

Выступления Сапожникова и Кулябко одобрили и поддержали еще ряд профессоров: Кащенко, Капустин, юристы Соболев, Розин и Малиновский, все еще отстраненный от преподавания.

– При помощи тех средств, которыми располагает государство, а именно: предписание и приказание, – научная истина не может быть открыта – продолжал Кулябко. – Наука должна быть свободна от вмешательства государства и церкви! Еще Ломоносов требовал: духовенству к учениям, правду физическую для пользы и просвещения показующим, не привязываться, а особливо не ругать наук в проповедях…

– Что-то я не вижу ломоносовых в Томском университете, – подал желчную реплику Лаврентьев.

– Где уж нам, Леонид Иванович, – с трудом сдерживая гнев, ответил Кулябко. – Один микроскоп на несколько кафедр…

– Правильно. А зачем их много? Покупать разрешается лишь те предметы и средства, которые необходимы для преподавания, а не для научных прихотей господ профессоров. Вы же прекрасно знаете дороговизну и приборов, и препаратов, – холодно снизошел до объяснений Лаврентьев.

– Все возросло в цене, начиная с сахара и керосина до женской верности и дружбы. А добросовестности и честности нигде не купишь, – пошутил Сапожников, чем вызвал оживление и улыбки присутствующих. – Давайте, господа, распустим ученый Совет. О чем нам собираться и совещаться, коль скоро за нас уже всё решено?

О непрекращающихся распрях томских профессоров с попечителем стало известно далеко за пределами Томска.

На художественной выставке в Омске живописец Гуркин поместил картину, о которой журнал «Сибирские вопросы» написал так:

«В Омске в павильоне народного образования в Сибири бросалась в глаза великолепная картина кисти сибирского художника Гуркина. Картина изображала зал в храме науки. Лицо, вернее, лик был только один. Худенький седой старикашка, с козлиной бородкой, топал ногами. Художник неподражаемо передал, что старичок кричит и от злости трясется всем своим телом. Становилось страшно, что он рассыплется от волнения или упадет, обессилев. А кругом почтительно стояли «мужи совета и разума». Собственно – намек на мужей; видно было только то место, которым менее всего принято интересоваться: фалды сюртуков и портфели. Голов не было видно; отсвечивали лишь две-три лысины. Фигуры склонялись долу, почти земно кланялись, а старичок неистовствовал и топал ногами, словно капризный ребенок. Когда недоумевающие спрашивали смысл картины, им объясняли: это господин попечитель Западно-Сибирского учебного округа Лаврентьев изволит объяснять господам томским профессорам, что они забастовщики и дармоеды, и что успех движения по службе не в научных заслугах…»

Крылов видел эту картину, когда Гуркин заезжал к Потанину в Томск. Очень талантливо – и очень похоже!

Жизнь лицом к стене приучила к иноречию, к аллегориям.