Университетская роща

— Классовая борьба нарастает, Иван Петрович.

— А-а, — с сомнением протянул Пономарев. — Борьба… А в чем она выражается? За что? И против чего?

— Против чего — ясно. Против господствующего строя. Против эксплуататоров, — с жаром начал объяснять Федор. — За что — тоже ясно. За свободу и демократию! За счастье народа! А вот в чем она выражается… Это, Иван Петрович, на сегодняшний день самый трудный вопрос. Мы считаем, что давно пора брать в руки оружие, — взгляд его непроизвольно скользнул к фанерному чемодану с матерчатой ручкой. — Но рабочие и служащие пока что борются мирным путем. Помните январь?

— Да.

— Мы вышли на демонстрацию. И что же? В нас стреляли. Били шашками и нагайками…

Федор замолчал.

Крылов вспомнил, как он сидел вот здесь же, на кухне, в плетеном кресле, и выбитая из суставов рука багровела и пухла на глазах. Уже тогда он догадывался, где споткнулся успенский мальчик, так нежданно-негаданно разыскавший его. Потом они виделись еще раз. Федор вновь попросился переночевать… В ту встречу он долго рассказывал о рабочей партии социалистов-демократов, в которой он состоял, о Ленине… Говорил о близкой революции. Дал прочитать прокламацию «В венок убитому товарищу», только что выпущенную в Томске в ответ на январский расстрел.

Не плачьте над трупами павших бойцов,

Погибших с оружьем в руках.

Не пойте над ними надгробных стихов,

Слезой не скверните их прах.

Не нужно ни песни, ни слез мертвецам.

Отдайте им лучше почет:

Шагайте без страха по мертвым телам,

Несите их знамя вперед…

Уж не Федор ли сочинил эти стихи в прокламации?..

— Первого мая рабочие провели две большие загородные массовки, — продолжал рассказывать Федор. — С шестого по семнадцатое мая бастовали рабочие механического завода, который, вы знаете, работает на военное ведомство… В июне шли митинги: в лесу, на реке Басандайке, в загородной роще Каштак. Третьего июля мы открыто вошли в город. Полиция не посмела нас тронуть! Пятого мы собрались на могилу Иосифа Кононова, возложили пятнадцать венков. Началась забастовка печатников. Прекратили работу на казенном винном складе. На чугунолитейном заводе. В слесарных и столярных мастерских… Даже булочники и приказчики, на что несознательные, и те забастовали неделю назад! Не говоря уж о рабочих кожевенных цехов и спичечной фабрики… С четырнадцатого июля бастует управление Сибирской железной дороги и служащие губернской управы… Забастовка стала всеобщей, всегородской! И так — в стране повсюду, не только в нашем городе. Понимаете? Народ восстал против царской власти. Рабочие люди всюду поднимаются на великую борьбу за свободу! Помните Парижскую коммуну?

— Да. Но она захлебнулась в крови, — тихо напомнил Крылов.

— Правильно. Нигде в мире свобода не добывалась без жертв, — согласился Федор. — Пусть прольется кровь.

Молодость отважна. Она не боится смерти. Федор был весь там, в вихрях борьбы. Горячие ветры опаляли его, когда он безбожно и яростно восклицал: «Пусть прольется кровь!» В этом было что-то страшное и для Крылова неприемлемое.

— Вы и ваши товарищи… Вы не боитесь? — спросил он.

— Чего?

— Город у нас особенный. Кит Китыч да Сила Силыч… Торговый люд, в основном, привыкший, чтобы пятак на гроше взыгрывал. А это народ такой… За свободу не больно-то…

— Не боимся, — уверенно ответил Федор. — А город Томск, Порфирий Никитич, вы плохо знаете. Кит Китычи в прошлое отошли. Томску-торгашу скоро конец придет. Мы, рабочие, станем хозяевами. А понадобится: сила на силу, стенка на стенку пойдем, и наша возьмет!

Его уверенность показалась Крылову излишней. Он покачал головой. Он успел привязаться к этому открытому и бесстрашному человеку…

— Поберегите себя, Федор… И заходите к нам, не забывайте.

— Непременно. И зайду, и поберегу! — задорно ответил тот и ушел, забрав свой тяжеленный, будто свинцом налитый чемодан, нечаянно забытый им в январе.

Наступила осень. Как сообщили газеты, «снятие исключительного положения в стране и на этот год не предвиделось».

Пятого сентября весь мир облетела новость: в США, в городе Портсмуте, Россия и Япония заключили мир. Глава русской делегации на переговорах, граф Витте, еще не доехав до родины, получил прозвище — «граф Полусахалинский» — за то, что отдал японцам пол-Сахалина, Порт-Артур и порт Дальний.

Витте получил прозвище, Япония — русские территории, русский народ — убитых и раненых, болезни и голод. Началась горячка освободительного движения. Маньчжурская армия возвращалась домой. Сибирские дороги как-то вдруг забились солдатами, революционизированными в высшей степени.

Взвейтесь, соколы, орлами!..

Как-то совсем по-иному, по-новому гремела на станциях и полустанках в эти дни старая солдатская песня.

Достаточно было поднести зажженную спичку…