Университетская роща

Шестого сентября состоялась сходка студентов университета и Технологического института. Она постановила: не начинать занятий, открыть аудитории университета и Технологического института для широкой народной массы и превратить их в места народных собраний; выступить с требованием уничтожить инспекцию и упразднить свидетельства о благонадежности, объявить прием в вузы лиц обоего пола, без различия национальностей и вероисповедания, организовать в вечернее время чтение научно-популярных лекций на темы о государственном устройстве с допущением всех граждан без какого-либо изъятия, освободить арестованных за участие в демонстрациях.

Лаврентьев растерялся окончательно и запаниковал. А тут еще товарищ министра внутренних дел Трепов потребовал от томского губернатора и прочих высоких чинов «прекратить означенные беспорядки». Но как их прекратить? Все и вся выходило из привычных берегов повиновения…

А между тем приблизился октябрь. Грянула всеобщая политическая стачка, которая быстро перекинулась в Сибирь.

Трепов, сын того Трепова, в которого стреляла Вера Засулич, разослал по всей стране телеграфный приказ: «Холостых залпов не давать. Патронов не жалеть».

Социал-демократы, большевики выдвинули призыв: «Да здравствует вооруженное восстание!».

Вот в такой обстановке 17 октября и вышел царский манифест «Об усовершенствовании государственного порядка».

«Манифест о свободах» — так окрестили царское обращение, автором которого был граф Витте, в народе.

Следом за ним, после того как «Россия встала на путь конституционных преобразований», в стране совершился акт забвения — первая широкая политическая и уголовная амнистия. Из тюрем повалил, в основном, преступный мир. Политических, несмотря на «акт забвения», отпускали с большой неохотой.

И всяк по-своему в эти дни, наполненные тревогой и напряжением, принялся толковать магическое слово свобода.

Двадцатого октября после полудня в оранжерею, где работал Крылов, ворвался Пономарев. Вид его был ужасен. Грязная и разорванная одежда. Встрепанные волосы. Безумный взгляд.

— Что с вами, Иван Петрович?!

— Сейчас… Сейчас… — долго и лихорадочно Иван Петрович пил из ведра, погружая в воду лицо. — Не могу… сейчас…

Он так и не смог успокоиться. Рассказывал сбивчиво, путано, словно разучился говорить. Постепенно Крылов понял то, о чем ему хотел поведать Пономарев, и обрывочные слова, детали сложились в картину…

С восьми утра двадцатого октября на Соборной площади начал копиться народ: мелкие торговцы, мясники, купеческие сынки, ремесленники, подозрительные личности без определенных занятий, которые в обычные дни слонялись по городу и скандалили у трактиров и чайных. Среди них толклись «богомольные» бородатые мужики, из тех, кто не раз грозился разнести в щепки «дом публичного разврата» — театр. Многие были на подгуле. Кое-кто отлучался из толпы, посещал солдатскую чайную и возвращался с полуштофом на площадь. Пили тут же, в открытую, бахвалясь и взбадривая себя и окружающих.

Это было похоже на то, как хозяин, желая навеселить канарейку, поскребывает ножом об нож…

Толпа увеличивалась. «Канареечное веселие» начало принимать определенное направление.

— Мы голодные… А они бунтовать?

— Нам есть неча!

— Полицию отменили. Городской голова Олёшка Макушин решил полицию упразднить! Организует каку-то милицию!

Слухи разнообразились, ширились, и чем нелепее и неожиданнее они были, тем охотнее им верили. Толпа уже выросла до двух-трех сотен человек. Обозначились в ней и свои центры. В одном из них проповедовал высокий безбородый с мрачным тяжелым взглядом мужик — Савелий Афанасьев, или, как его здесь все называли, Савушка Скопец.

— Хотят назначить губернатора-еврея… Весь город перейдет в их руки… Вот те крест!

И Савушка размашисто клал на себя крест.

В толпе послышались первые выкрики:

— Бей их…

В соседней куче ораторы шли дальше:

— Бей поляков…

— Бей студентов! От их вся смута!

Кто-то вскочил на перевернутую пивную бочку и фальцетом завопил:

— Бей железнодорожных служащих и забастовщиков!

— Ур-ра! — поддержали и его.

Медленно и неотвратимо толпа начала разворачиваться, готовиться к движению.

Боже, царя храни!

Сильный, державный,

Царствуй на славу,

На славу нам…

Запел чей-то сильный дьяконовский голос. «Народный» гимн заставил всех подтянуться, упорядочиться в колонну. И шествие началось.

Шли снизу, от старой Соборной площади к Ново-Соборной, к университету. Шли медленно, угрожающе. С пением. Откуда-то в руках появились колья, палки.

— Нынче конец студентам…

— Идем ломить! — говорили из толпы встречным людям, и многие из этих встречных вливались в нее.

По улице Почтамтской шли уже с двумя национальными флагами.

Возле полицейского управления шествие задержалось. Толпа стала требовать портрет Николая, чтобы пронести его по городу.

Дежурный пристав, молодой, неопытный и несколько нервный, стал приказывать разойтись и пригрозил толпе семипатронным револьвером Нагана, недавно появившимся на вооружении в полиции.