Унижение

Пиджин не хотела, чтобы родители узнали об их романе. Им будет слишком больно. Неужели больнее, думал Саймон, чем когда они узнали, что она лесбиянка? Она рассказала, как в двадцать три года сообщила им об этом. Мать расплакалась и произнесла: «Хуже ничего случиться не могло». Отец притворился понимающим, но несколько следующих месяцев никто не видел на его лице улыбки. Еще долго после того, как Пиджин открылась родителям, в семье не могли оправиться от травмы.

— Но почему им будет больно узнать обо мне? — недоумевал он.

— Потому что они слишком давно с тобой знакомы. Потому что вы все одного возраста.

— Ну, как хочешь.

Однако он не мог не размышлять над ее резонами. Возможно, она подчинялась привычке строго разделять личную жизнь и отношения с родителями — всему свое место. Быть может, считала, что не годится одомашнивать секс и осквернять упоминанием о нем дочернюю привязанность. А может, все еще пребывала в некоторой растерянности после перехода от женской любви к мужской и сомневалась, что этот выбор сделан навсегда. Каковы бы ни были мотивы Пиджин, Саймон чувствовал, что делает ошибку, позволяя ей держать их отношения в секрете от родителей. Он слишком стар, чтобы не обижаться на то, что его держат в секрете. И вообще не понимал, почему сорокалетней женщине так уж важно мнение родителей. Особенно если эта сорокалетняя женщина даже в двадцать позволяла себе такое, от чего родители были не в восторге, и выдержала их сопротивление. Ему не нравилось, что она как бы настаивала на некоторой своей незрелости, но он решил ничего не требовать, по крайней мере пока, и родители продолжали думать, что дочь живет прежней жизнью, в то время как она медленно, но неуклонно избавлялась от любых видимых признаков того, что сама теперь называла «моей ошибкой длиной в семнадцать лет».

Тем не менее однажды за завтраком Экслер удивил и себя, и ее, сказав:

— Это действительно то, чего ты хочешь, Пиджин? Нам хорошо вместе, и новизна не пропала, и наслаждение не стало слабее, и нас связывает сильное чувство, и все же, хотел бы я знать, осознаешь ли ты, что делаешь.

— Да, осознаю, — ответила она. — И не хочу, чтобы это прекратилось.

— Ты понимаешь, что меня беспокоит?

— Да. Разница в возрасте. Мой сексуальный опыт. Твоя давняя дружба с моими родителями. И, возможно, еще сто разных разностей. Но ни одна из них мне не мешает. А тебе?

— Может быть, — сказал он, — нам разбежаться, пока ничье сердце не разбито?

— Разве ты не счастлив?

— В последние пять лет жизнь меня не щадила. Не уверен, что выдержу новое крушение надежд. Я уже получил свою долю матримониальных мучений, а до этого — разрывов с женщинами. Это всегда болезненно и малоприятно, и я не хочу навлекать на себя подобные неприятности на данном этапе жизни.

— Саймон, нас обоих бросили, — сказала она. — Ты был в глубокой депрессии, а твоя жена взяла и бросила тебя на произвол судьбы. Меня предала Присцилла. И не только меня — она предала тело, которое я любила, сделала его мужским, телом усатого мужчины по имени Пол. Если у нас не получится, пусть не получится из-за нас самих, а не из-за них, не из-за твоего или моего прошлого. Мне не хотелось бы убеждать тебя рискнуть, а я знаю, что это риск. Кстати, для нас обоих. Я тоже чувствую, что рискую. Не так, как ты, по-другому, конечно. Но самое худшее, что ты можешь сделать, это порвать со мной. Если я тебя сейчас потеряю, я этого не перенесу. То есть перенесу, конечно, если придется, но что касается риска, да, я готова рискнуть. Да мы уже сделали это! Теперь слишком поздно отступать.

— То есть ты не хочешь рвать со мной, потому что я для тебя… хорошее приобретение?

— Безусловно! Понимаешь, ты мне нужен. Я поверила в то, что ты у меня есть. Не надо нам расставаться. Мне хорошо, и я не хочу, чтобы это прекратилось. Больше я ничего не могу сказать. Только то, что буду стараться, если и ты будешь. Это уже не интрижка.

— Итак, мы готовы рискнуть, — сказал он.

— Мы готовы рискнуть, — эхом повторила она.

Три слова, означающие, по сути, только то, что сейчас не время ее бросать. Она скажет все что угодно, даже если их диалог скатится до уровня мыльной оперы, только бы эта связь продолжалась, потому что ей все еще больно от предательства Присциллы и ультиматумов Луизы. Нет, это не ложь — это инстинктивно избранная стратегия. Но настанет день, подумал Экслер, когда обстоятельства значительно укрепят ее позиции для разрыва, в то время как я окажусь в уязвимом положении — просто потому, что сейчас не нашел в себе решимости порвать все разом. И когда она станет сильной, а я слабым, удар будет непереносимым.

Экслер не сомневался, что ясно видит их будущее, но изменить ничего не мог. Он был слишком счастлив, чтобы что-то менять.

* * *