Unknown

под мылом минут пять. Небесный дар выбрал активное сопротивление, сочетающее в себе покорность с

явной неприязнью. Жизнь даже его учила ненависти.

Сам-то он не испытывал ни малейшего неудобства от своей смуглости. Смуглая кожа не мешает ни

есть, ни спать — непонятно, почему взрослые из-за нее так волнуются. Он многого не понимал и в то

же время не решался спрашивать, потому что вопросы могли привести к новым неприятностям. Вместо

этого он научился ворчать, сидя где-нибудь в уголке или под столом:

— Послушай, стол, если ты меня ударишь, я тебе лицо вымою! Погляди, какой ты смуглый. Вот

намылю тебя белым мылом, тогда узнаешь, какой я сильный! Да еще их на тебя напущу. Понял,

вонючая черепаха?

Кого «их» — он не уточнял, боясь, что стол пожалуется взрослым, и они его нашлепают.

Небесный дар чувствовал, что жизнь — это собрание ограничений, хотя и не мог этого сформулировать.

Чем больше человек умеет, тем чаще его сдерживают. Если он растет, то всякие внешние силы

обязательно норовят пригнуть его к земле. Руки, ноги, рот, нос — все должно быть по струночке, как у

марионеток. Радуга на небе такая красивая, а указывать на нее нельзя: «неприлично». Только хочется

крикнуть: «Посмотрите, какой большой цветной пояс!» — как тебя сразу обрывают: «Не показывай

пальцем!» Палец останавливается в воздухе, лезет в рот, но тут новый окрик: «Не соси пальцы!» Палец, не зная куда деться, лезет в ухо, и опять окрик: «Опусти руку!» Где же находиться этому бедному

пальцу?! Его хозяину просто плакать хочется, но Небесный дар все-таки научился не плакать. Он с

силой морщил нос, сдерживая слезы, а сам засовывал руку в карман и оттуда тихонько показывал на

радугу.

Очень много вещей ему не позволяли делать, а те, что позволяли, он сам не хотел. Его маленькие глазки

вечно шмыгали, как безродные щенки, пробирающиеся вдоль забора в поисках пищи. И только вдали от

строгих взоров он чувствовал себя немного свободным. Неприятные вещи он научился делать с

притворной радостью. Когда ему приказывали поднести гостям засахаренные фрукты, он утешал себя:

«Это же приятно. Сам я не ем, а гостям несу, потому что мама говорит, что я нежадный!» И глотал

слюнки, которые почему-то были менее сладкими, чем фрукты.

Если бы Небесный дар сам воспитывал себя, еще неизвестно, каким бы он вырос. Своим нынешним

обликом он был не так уж доволен. В три года голова у него по-прежнему походила на тыкву, хотя

щеки потеряли свой молочный пушок и иногда выглядели довольно некрасиво. Губы тоже не

потолстели, только глубже врезались в щеки, точно глотая слюнки,— иначе и быть не могло, потому

что гостей в дом приходило много и засахаренные фрукты терпели сплошной урон. Нос был вздернут,

глаза полуприкрыты: первое — в знак сопротивления, а второе — для конспирации. Брови вечно были

нахмуренными, и еще хорошо, что редкими, иначе недовольство выглядело бы слишком явным. На

плоском затылке для равновесия росла большая шишка, как будто Небесного дара били чубуком от

курительной трубки. Лицо было смуглым, сколько его ни мыли, и только в минуты ярости на нем

проступал желтоватый румянец. Слабое тельце еще больше подчеркивало величину головы. Ноги с

повернутыми внутрь носками зацеплялись одна за другую, особенно при беге, и тогда Небесный дар

больно шлепался головой. Поэтому он постепенно научился осторожности и работал не столько ногами,

сколько локтями, лишь изображая бег.

Самым способным у пего был рот. Небесный дар научился говорить поздно, но довольно быстро, в

трудных случаях он умел находить всякие окольные выражения, хотя и не всегда приятные. Взрослых

его сентенции иногда просто ставили в тупик. Со временем он понял, что резкие слова могут

оборачиваться против него самого, и разобрался, с кем стоит говорить откровенно, а с кем нет. Все

требовало соображения. Например, Тигренку можно было ляпать все, что угодно, и еще учиться у него

новым словечкам типа «вонючей черепахи» или «проклятого выродка»... Матери же лучше не

произносить ни одного лишнего звука, а только повторять время от времени: «Да, мама!»

Но мы не должны печалиться о Небесном даре — бывали у него и радостные дни. Когда отец брал его с

собой на прогулку, наступало высшее наслаждение, которому мог бы позавидовать любой ребенок.

Перед выходом Небесный дар вел себя осторожно, как мышка, всем своим видом показывая, что на

улице он отнюдь не намерен шалить. Он терпеливо выслушивал даже такие приказы, унижающие его

человеческое достоинство:

— На улице ничего не ешь! Крепко держи папу за руку и не бегай по грязи!

Он послушно кивал головой, а сердце его радостно прыгало. Ха-ха! Он знал, что едва они выйдут за

ворота, как господин Ню окажется в его власти.

— Па, ты иди сам, а я буду пинать этот камушек. Смотри, па! Можно его пинать?

Господин Ню с видом бывалого отца глядел на камушек и отвечал:

— Можно, сынок, можно. Пинай на здоровье!

Играя камушком, Небесный дар замечал апельсиновую корку:

— Па, давай притворимся, будто мы купили два апельсина. Один — ты, а другой — я. Кто первый

съест?