Unknown

У Валентина Зэка в поэме "Гротески" есть такие слова:

 

Помню, вышел я на волю,

Танец цвел в моей походке,

Как же: в прошлом — царство боли,

В прошлом — мертвый звон решетки…

Думал: то-то счастье брызнет

И зальет меня лучами,

Ожидалось легкой жизни,

Золотое ожидалось...

А взглянул — и вдруг осекся,

Взгляд расплавленный остынул,

Как-то мутненько улегся

Пыл, который в спешке вынул...

 

Стихи эти удивительно точно передают чувства и настроение зэка перед освобождением. Вроде бы все достаточно умны и достаточно реально представляют свое будущее, но тем не менее, вопреки рассудку, внутри шевелится именно такое: "счастье брызнет и зальет меня лучами". Мое счастье, мое беззаботное бытие продолжалось неделю, пока я жил у мамы в Москве. Но уже в следующий понедельник я выехал в Калинин (в Тверь) и целый месяц бился за жилье и прописку в этом городе. Право на проживание в Москве и соответственно квартиру я потерял на тридцать долгих лет. Наконец, меня прописали в селе Никола-Малица под Тверью. А работать я стал на вагоностроительном заводе. Знакомая девушка, посетившая меня, видимо, пришла в ужас от моей нищеты и неустроенности: угол с койкой за перегородкой и трудовая рабочая неделя среди станков, электросварки и подъемных кранов.

 

Эти заметки посвящены ЗОНЕ, поэтому в отношении шести лет, проведенных на воле, буду краток. Через год я перебрался во Владимирскую область, работая сначала грузчиком на хлопчатобумажном комбинате в Струнино, а затем — бойцом-пожарным в Александрове. Пока был грузчиком, зарабатывал где-то 100—120 рублей в месяц, а став пожарным — 65 рублей. За отличное тушение пожара давали пятирублевую премию, зато Александров, в отличие от Твери, был на час электрички ближе к Москве. Здесь я и начал издание машинописного журнала "Вече" православно-патриотического направления.

 

Работа пожарного была удобна тем, что, отдежурив сутки, я имел затем три свободных дня, которые и использовал для дела, задуманного мною еще в зоне.

 

Летом 1972 года я сопровождал мать Юрия Галанскова и его сестру Лену в Мордовию на очередное свидание с сыном и братом. Ехал по тем же рельсам, уже будучи свободным. Прибыли в поселок Озерный. Там, на 17-й зоне, сидел один из организаторов молодежных встреч на площади Маяковского (в начале 60-х годов), а теперь осужденный за связь с НТО ("Народно-трудовым союзом") поэт Юрий Тимофеевич Галансков. Тот самый:

 

Падаю! Падаю! Падаю!

Вам оставляю лысеть.

Не стану питаться падалью —

Как все.

Не стану кишкам на потребу

Плоды на могилах срезать.

Не нужно мне вашего хлеба,

Замешенного на слезах...

 

Пока Екатерина Алексеевна и Лена ходили в штаб оформлять свидание, я остался в избе для приезжих. Мне было сказано, что, во-первых, мне свидания не дадут, а во-вторых, я не должен подходить к лагерному забору под угрозой, что свидание с Галансковым будет отменено вовсе. Было как-то необычно находиться там, где когда-то — весной 1962-го — начинал срок, и при этом быть по другую сторону проволоки.

 

Свидание было коротким, двухчасовым, в присутствии надзирателей. Когда мои спутники вернулись, было часов 10 вечера. Мы решили не ночевать здесь, а идти пешком 10 километров по лесной дороге до станции Явас. Так и сделали. В моем деле (№ 38, по "факту издания антисоветского журнала "Вече") имеются данные из зоны о Юре. Мне инкриминировали возвеличивание отщепенца, и поэтому следователь Плешков запросил всю информацию о Галанскове из лагеря. Я перечитывал однотипные рапорты надзирателей: "осужденный Галансков не встал по подъему в 6.00 утра". Неоднократно поэт "не вставал про подъему". Его мучили страшные боли в желудке, от этих болей он не мог спать. Иногда кое-как засыпал к утру и, конечно, просыпал подъем. И вот за такие нарушения администрация и водворила его в ПКТ (помещение камерного типа) на хлеб и воду, где его болезнь еще более обострилась. Конечно, это было явное издевательство, возможно, сознательное. Чекисты знали, хотя бы по письмам, что Юра под влиянием ВСХСОНовцев и особенно Л. И. Бородина движется в русском православно-патриотическом направлении. За националиста, дескать, и Запад не заступится, можно душить.

 

18 октября 1972 года в лагерной больнице (поселок Барашево) Юре сделали операцию. Оперировал врач-заключенный, некто Шустер, подполковник медицинской службы, сидевший в уголовной зоне за взятки. После операции этого врача больше не допустили к больному. У Галанскова возник перитонит. Требования о переводе его в гражданскую больницу были отклонены. Не допустили и врачей с воли. 4 ноября 1972 года в одиночной палате, всеми покинутый, Ю. Т. Галансков скончался. По свидетельству его сокамерника Е. А. Вагина, "вскоре после смерти Галанскова Шустер был досрочно освобожден и, кажется, восстановлен в прежнем воинском звании..." (Сборник "Юрий Галансков", Ростов-на-Дону, 1994, стр. 189). Это была моя единственная поездка в Мордовию в качестве вольного гражданина.