Unknown

Новый инквизитор обошел вокруг и встал передо мной — еще один араб в костюме, держащий тлеющую сигарету между третьим и четвертым пальцами правой руки. Невысокий и коренастый, с неизменными усами Саддама, он, несомненно, окончил ту же школу, что и двое других полицейских в этой комнате. Кроме того, он определенно был боссом.

— У нас есть столько времени, сколько потребуется. Вы будете нашим гостем здесь очень долго, так почему бы вам не начать сотрудничать, и не рассказать нам то, что мы хотим знать?

Избиения были не такими частыми, сейчас в них не было необходимости — мое состояние было таково, что продолжение побоев только помешало бы их попыткам получить связные ответы.

— Сколько таких наемников, как вы, действуют сейчас в Ираке? Когда израильтяне собираются вторгнуться? Вы нам не помогаете. Вы лжете о том, почему вы в Ираке! Почему вы бомбите наших женщин и детей? Вы, евреи, никогда не сможете победить иракский народ. — Вопросы продолжались на одну и ту же тему, с небольшими вариациями, но всегда можно было рассчитывать на то, что в уравнение войдет Израиль.

Я потерял счет времени, казалось, что постоянному обстрелу со всех сторон не будет конца, а мои повторяющиеся отрицания не принимаются. Я не мог понять, почему их допросы были такими туманными. Не было никакой логической причины продолжать допрос, несмотря на то, что так мне было легче скрыть свою профессию.

Они не ослабляли своего желания доказать, что именно Израиль является истинной причиной моего присутствия в Ираке, как будто любые другие тактические или оперативные знания, которыми я мог обладать, не имели никакого значения. Возможно, вероятность того, что простой рядовой может обладать информацией, представляющей какую-либо ценность, была для них непостижима, и следующим лучшим вариантом действий было обвинить меня в американо-израильском заговоре с целью вторжения в их страну.

Тот факт, что другие арабские страны — например, Саудовская Аравия и Кувейт — оказались настроены против Ирака, не входил в их планы. Такое признание не могло быть сделано, это было невозможно. Все было направлено на антиамериканскую и антиизраильскую риторику.

Через несколько минут после ухода полицейских вернулся дружелюбный санитар и выкатил мою каталку в коридор, оставив меня с двумя охранниками. Сержант, к моему облегчению, либо решил, что он больше не требуется, либо ему нужно было поспать, поэтому он исчез, и больше я его не видел.

Коридор не сильно отличался от комнаты, которую я только что покинул; главное отличие заключалось в том, что облупившаяся краска была цвета магнолии, а не бледно-голубой. Меня припарковали рядом с дверями главного входа, что давало возможность тем, кто еще не сделал этого, подойти и хорошенько рассмотреть своего врага.

Вскоре меня снова перевезли на колесах в соседнее помещение, которое служило полевым госпиталем. В центре комнаты висел единственный светильник, под которым располагался длинный черный операционный стол, все еще покрытый засохшей кровью. Рядом со столом стояла тележка из нержавеющей стали, заваленная различными хирургическими инструментами, а пол был усеян многочисленными выброшенными повязками, шовными иглами и окровавленными бинтами. Все это доверия не внушало, но к этому моменту мне было уже все равно — я просто хотел, чтобы наконец-то разобрались с моей ногой.

Двое охранников перенесли меня на операционный стол, радостно болтая в процессе между собой. Думаю, они наконец поняли, что вероятность того, что я попытаюсь сбежать или причинить неприятности, ничтожно мала. После шестнадцати с лишним часов непрерывного использования наручники наконец-то были сняты, и я с благодарностью помассировал свои руки и запястья, опухшие от сдавливания.

В палату вошла молоденькая, не старше 18 лет, медсестра, одетая в зеленый хирургический халат и традиционный белый головной убор, который предпочитают мусульманки. Она принялась возиться у стола, явно с любопытством разглядывая лежащего перед ней иностранца.

Боль от перенапряжения мочевого пузыря становилась острее, чем боль в ноге. Терпеть целый день — это очень долго, даже если вы обезвожены. Я попытался объяснить свой дискомфорт, надеясь, что она понимает по-английски.

— Извините, — начал я, — мне нужно в туалет.

— Я найду вам ведро, — ответила она на отличном английском и вышла из комнаты, а через несколько секунд вернулась с большим белым пластиковым ведром из-под краски. Передав его мне, она извинилась и вышла из комнаты, — хотя мое смущение отнюдь не помешало бы природе пойти своим чередом.

Через пять минут она вернулась, просто забрала у меня ведро и задвинула его под скамейку.

— Я надеюсь изучать сестринское дело в Англии, — неожиданно начала она, — Лондон — замечательный город, я знаю, он мне понравится. Вы из Лондона?

— Нет, извините, нет, — ответил я, понимая, что это может быть подставой.