untitled

ская стерильность, на которую обрекли классическую музыку

современные композиторы, решив, что популярность и ком-

мерческий успех — это компромисс. Все их самые оригинальные

идеи — электронные и атональные вариации, резкие измене-

ния мелодии — давно уже нашли поп-культурное воплощение

в отделах джаза и техно. В то же время индустрия классической

18

музыки практически разрушила себя сама, продолжая из года

в год выпускать записи лучших оркестров мира, исполняющих

один и тот же стандартный набор произведений, несмотря на то

что разница в исполнении может быть интересна очень немно-

гим, и еще меньше ценителей смогут эту разницу обнаружить.

В результате потенциально интересный жанр оказался в тюрьме

стеклянных стен. Отдел классической музыки был практически

пуст; как я недавно узнал, этим можно было воспользоваться и

платить в нем за диски из других отделов, когда к кассам наверху

стоят большие очереди.

Я не нашел того, что искал в отделе импортных дисков, зато обнаружил несколько других альбомов, которые хотел

купить, — пластинку джангл-диджея Эл Ти Джей Букема и

сборник треков-гибридов рока и техно Big Beat Manifest o. (Харак-

терный для супермаркета способ сбыта: усовершенствование

товара за счет более широкого набора его характеристик и их

неожиданного соединения.) Кроме того, вернувшись наверх, я нашел диск группы из Эссекса Underworld под названием

Dubnoas swith my head man, который мне очень хвалили. Через двад-

цать минут я снова был на Тайм-cквер, держа в руках красный

пластиковый пакет с дисками на сумму $59,49. На Сорок пятой

улице я остановился, распечатал диск Underworld, открыл пла-

стиковую коробку, извлек из нее драгоценную полиуретановую

конфетку и вставил в плеер.

Клинтон уже закончил свое обращение к гражданам, и люди

на Тайм-сквер перенесли свое внимание на другие объекты.

Я постоял еще некоторое время в желтом сиянии, дожидаясь, пока техно в наушниках вернет моему сознанию порядок, нару-

шенный гангста-рэпом. Строчка «Небоскреб, я люблю тебя»

отложилась у меня в мозгу подобно тому, как раньше, до того, как

19

я купил плеер и сделал поп-музыку саундтреком своих переме-

щений по городу, в мозгу у меня оседали стихотворные строчки.

Я двинулся по Сорок четвертой улице мимо изящных завит-

ков в неоклассическом стиле на стенах театра Беласко и через

рифленые колонны старой элитарной культуры Нью-Йорка.

У Шестой авеню я срезал угол, пройдя через отель «Ройялтон».

Ресторан отеля, имевший название «44», был своего рода столо-

вой издательского дома Condé Nast . Почти ежедневно на четырех

скамьях, обитых зелено-желтым бархатом, можно было увидеть

самых важных редакторов Condé Nast , культурных арбитров моего

мира: Анну Винтур из Vogue, Грэйдона Картера из Vanity Fair, Тину

Браун из «Нью-Йоркера» и, возможно, Арта Купера из GQ за чет-

вертым столом или, может быть, кого-то из подающих надежды

журналистов, занявших сегодня это почетное место. Этот ресто-

ран часто сравнивали с Algonquin на Сорок четвертой улице, но там

главенствовал интеллект, а в «44» — статус. Воздух в ресторане, казалось, становился более плотным от восхищенных взглядов, устремленных на людей, достигших своего статуса.

Было еще рано, и редакторы журналов не сидели пока

на своих обычных местах, хотя в ресторане уже тусовались

несколько журнальных типов в пиджаках поверх черных доро-

гих маек — этот стиль, соединявший в себе низкое и высокое, нравился Саю Ньюхаусу, владельцу Condé Nast .

На Сорок третьей я свернул налево и прошел полквартала до

дома номер двадцать, в котором располагалась редакция жур-

нала «Нью-Йоркер», моего работодателя. Три молодые жен-

щины в черном, курившие во дворе, проскользнули передо мной

во вращающуюся дверь.

«Нью-Йоркер» занимал три этажа, с шестнадцатого по

восемнадцатый. Редакторы и журналисты работали на шест-

надцатом и семнадцатом, а рекламный отдел и менеджмент

20

располагались над ними. Хотя руководство можно было увидеть

и на «журналистских» этажах — особенно с тех пор, как редак-

тором стала Тина Браун, — традиционное разделение «между

государством и церковью» — между редакционным и реклам-

ным отделами — сохранялось в журнале. Жесткость этого раз-

деления была особенно заметна во внешнем виде старого

«Нью-Йоркера», где колонки текста обычно означали редакци-

онный материал, а фотографии и прочие привлекающие вни-

мание элементы — рекламу.

Единственный раз я был на этаже руководства, когда уча-

ствовал в одном мероприятии, проводившемся в элегант-

ном конференц-зале, оборудовать который наша Тина убе-

дила Сая Ньюхауса. В конференц-зале проходили в том числе

и регулярные «круглые столы», которые Тина умело исполь-

зовала для продвижения бренда журнала: на них журнали-

сты «Нью-Йоркера» задавали вопросы знаменитостям вроде

Элтона Джона или Лорен Хаттон, а в качестве аудитории высту-

пали рекламодатели журнала. Самым скандально известным

«круглым столом» стал один из последних с участием Дика

Морриса, бывшего президентского советника, который всего