Untitled

Летит через огненный поезд, Забыв про безмолвие гор, Где осень, сгибая свой пояс, Колосья собрала в подол.

И что же? Обратно летит без ума, Хоть крылья у бедной озябли.

Их души жестоки, как грабли, На сердце же вечно зима.

Их жизнь жестока, как выстрел.

Счет денег их мысли убыстрил. Чтоб слушать напев торгашей, Приделана пара ушей.

К. А. Виноградовой

Перед закатом в Кисловодск

Я помню лик, суровый и угрюмый, Запрятан в воротник:

То Лобачевский — ты, Суровый Числоводск.

Для нас священно это имя. «Мир с непоперечными кривыми» Во дни «давно» и весел

Сел в первые ряды кресел Думы моей,

Чей занавес уж поднят.

И я желал сегодня,

А может, и вчера,

В знаменах Невского,

Под кровлею орлиного пера, Увидеть имя Лобачевского. Он будет с свободой на «ты»!

И вот к колодцу доброты, О, внучки Лобачевского, Вы с ведрами идете, Меня встречая

А я, одет умом в простое, Лакаю собачонкой

В серебряном бочонке Вино золотое.

Русь зеленая в месяце Ай! Эй, горю-горю, пень!

Хочу девку — исповедь пня. Он зеленый вблизи мухоморов. Хоти девок — толкала весна.

Девы жмурятся робко, Запрятав белой косынкой глаза. Айные радости делая, Как ветер проносятся Жених и невеста, вся белая.

Лови и хватай!

Лови и зови огонь горихвостки. Туши поцелуем глаза голубые, Шарапай!

И, простодушный, медвежьею лапой Лапай и цапай Девичью тень.

Ты гори, пень!

Эй, гори, пень!

Не зевай!

В месяце Ай Хохота пай

Дан тебе, мяса бревну.

Ну?

К девам и жёнкам Катись медвежонком Или на панской свирели

Свисти и играй. Ну!

Ты собираешь в лукошко грибы В месяц Ау.

Он голодай, падает май.

Ветер сосною люлюкает, Кто-то поет и аукает, Веткой стоокою стукает. И ляпуна не поймать Бесу с разбойничьей рожей. Сосновая мать

Кушает синих стрекоз.

Кинь ляпуна, он негожий.

Ты, по-разбойничьи вскинувши косы, Ведьмой сигаешь через костер, Крикнув: «Струбай!»

Всюду тепло. Ночь голуба.

Девушек толпы темны и босы, Темное тело, серые косы.

Веет любовью. В лес по грибы.

Здесь сыроежка и рыжий рыжик С малиновой кровью,

Желтый груздь, мохнатый и круглый, И ты, печерица,

Как снег скромно-белая.

И белый, крепыш с толстой головкой. Ты гнешь пояса,

Когда сенозарник, В темный грозник.

Он — месяц страдник,

Алой змеею возник

Из черной дороги Батыя.

Колос целует

Руки святые

Полночи богу.

В серпня неделю машешь серпом, Гонишь густые колосья,

Тучные гривы коней золотых, Потом одетая, пьешь

Из кувшинов холодную воду.

И в осенины смотришь на небо,

На ясное бабие лето,

На блеск паутины.

А вечером жужжит веретено.

Девы с воплем притворным

Хоронят бога мух,

Запекши с малиной в пирог.

В месяц реун слушаешь сов, Урожая знахарок.

Смотришь на зарево.

После зазимье, свадебник месяц, В медвежьем тулупе едет невеста, Свадьбы справляешь,

Глухарями украсив

Тройки дугу.

Голые рощи. Сосна одиноко Темнеет. Ворон на ней.

После пойдут уже братчины.

Брага и хмель на столе.

Бороды политы серыми каплями, Черны меды на столе.

За ними зимник —

Умник в тулупе.

***

Завод: ухвата челюсти, громадные, тяжелые, Проносят медь, железо, олово;

Огня — ночного властелина — вой;

Клещи до пламени малиновые;

В котлах чугунных кипяток

Слюною кровавою клокочет;

Он дерево нечаянно зажег,

Оно шипит и вспыхнуть хочет!

Ухват руду хватает мнями

И мчится, увлекаемый ремнями.

И, неуклюжей сельской панны, Громадной тушей великана Руда уселась с края чана, Чугун глотая из стакана!

Где печка с сумраком боролась,

Я слышал голос — ржаной, как колос:

«Ты не куй меня, мати, К каменной палате!

Ты прикуй меня, мати,

К девич<ь>ей кровати!»

Он пел по-сельскому у горна, Где всё — рубаха даже — черно.

Зловещий молот пел набат,

Руда снует вперед-назад!

Всегда горбата, в черной гриве, Плеснув огнем, чтоб быть красивой.

***

Вши тупо молилися мне,

Каждое утро ползли по одежде,

Каждое утро я казнил их —

Слушай трески, —

Но они появлялись вновь спокойным прибоем. Мой белый божественный мозг

Я отдал, Россия, тебе:

Будь мною, будь Хлебниковым.

Сваи вбивал в ум народа и оси,

Сделал я свайную хату

«Мы — будетляне».

Все это делал, как нищий, Как вор, всюду проклятый людьми.

Цыгане звезд Раскинули свой стан, Где белых башен стадо. Они упали в Дагестан, И принял горный Дагестан Железно-белых башен табор, Остроконечные шатры.

И духи древнего огня Хлопочут хлопотливо, Точно слуги.

МОСКВА БУДУЩЕГО

В когтях трескучих плоскостей, Смирней, чем мышь в когтях совы, Летали горницы

В пустые остовы и соты, Для меда человека бортень, — Оставленные соты Покинутого улья Суровых житежей.

Вчера еще над Миссисипи, Еще в пыли Янтцекиянга Висела келья

И парила, а взором лени падала К дворцу веселья и безделья, Дворцу священного безделья. И, весь изглоданный полетами, Стоял осенний лист

Широкого, высокого дворца Под пенье улетавших хат. Лист города, изглоданный

Червем полета, Лист осени гнилой

Сквозит прозрачным костяком Истлевшей и сопревшей сердцевины. Пусть клетчатка жилая улетела — Прозрачные узоры сухожилья И остова сухой чертеж Хранились осенью листа.

Костлявой ладонью узорного листа Дворец для лени подымал Стеклянный парус полотна.

Он подымался над Окой, Темнея полыми пазами, Решеткой пустою мест,

Решеткою глубоких скважин Крылатого села,