Untitled

Как множество стульев Ушедшей толпы:

«Здесь заседание светлиц И съезд стеклянных хат».

БУРЛЮК

С широкою кистью в руке ты бегал рысью

И кумачовой рубахой

Улицы Мюнхена долго смущал,

Краснощеким пугая лицом.

Краски учитель

Прозвал тебя

«Буйной кобылой

С черноземов России».

Ты хохотал,

И твой трясся живот от радости буйной

Черноземов могучих России.

Могучим «хо-хо-хо!»

Ты на все отвечал, силы зная свои,

Одноглазый художник,

Свой стеклянный глаз темной воды

Вытирая платком носовым и говоря: «Д-да», —

Стеклом закрывая

С черепаховой ручкой.

И, точно бурав,

Из-за стеклянной брони, из-за окопа

Внимательно рассматривал соседа,

Сверлил собеседника, говоря недоверчиво: «Д-да».

Вдруг делался мрачным и скорбным.

Силу большую тебе придавал

Глаз одинокий.

И, тайны твоей не открыв,

Что мертвый стеклянный шар

Был товарищем жизни, ты ворожил.

Противник был в чарах воли твоей,

Черною, мутною бездной вдруг очарован.

Братья и сестры, сильные хохотом, все великаны,

С рассыпчатой кожей,

Рыхлой муки казались мешками.

Перед невидящим глазом

Ставил кружок из стекла

Оком кривой, могучий здоровьем художник.

Разбойные юга песни порою гремели

Через рабочие окна, галка влетала — увидеть,

в чем дело.

И стекла широко звенели

На Бурлюков «хо-хо-хо!».

Горы полотен могучих стояли по стенам.

Кругами, углами и кольцами

Светились они, черный ворон блестел синим клювом углом.

Тяжко и мрачно багровые и рядом зеленые висели холсты,

Другие ходили буграми, как черные овцы, волнуясь, Своей поверхности шероховатой, неровной — В них блестели кусочки зеркал и железа.

Краску запекшейся крови

Кисть отлагала холмами, оспой цветною.

То была выставка приемов и способов письма И трудолюбия уроки,

И было всё чарами бурлючьего мертвого глаза.

Какая сила искалечила

Твою непризнанную мощь

И дерзкой властью обеспечила

Слова: «Бурлюк и подлый нож

В грудь бедного искусства»?

Ведь на «Иоанне Грозном» шов —

Он был заделан позже густо —

Провел красиво Балашов.

Россия, расширенный материк,

И голос Запада громадно увеличила,

Как будто бы донесся крик

Чудовища, что больше в тысячи раз.

Ты, жирный великан, твой хохот прозвучал по всей

России,

И стебель днепровского устья, им ты зажат был в кулаке, Борец за право народа в искусстве титанов, Душе России дал морские берега.

Странная ломка миров живописных

Выла предтечею свободы, освобожденьем от цепей.

Так ты шагало, искусство,

К песне молчания великой.

И ты шагал шагами силача

В степях глубокожирных

И хате подавал надежду

На купчую на земли,

Где золотились горы овинов,

Наймитам грусти искалеченным.

И, колос устья Днепра,

Комья глины людей

Были послушны тебе.

С великанским сердца ударом

Двигал ты глыбы волн чугуна Одним своим жирным хохотом.

Песни мести и печали

В твоем голосе звучали.

Долго ты ходы точил

Через курган чугунного богатства, И, богатырь, ты вышел из кургана Родины древней твоей.

КРУЧЕНЫХ

Лондонский маленький призрак, Мальчишка в тридцать лет, в воротничках, Острый, задорный и юркий, Бледного жителя серых камней

Прилепил к сибирскому зову на «чёных».

Ловко ты ловишь мысли чужие,

Чтоб довести до конца, до самоубийства.

Лицо энглиза, крепостного

Счетоводных книг,

Усталого от книги.

Юркий издатель позорящих писем,

Небритый, небрежный, коварный,

Но девичьи глаза, Порою нежности полный. Сплетник большой и проказа, Выпады личные любите.

Вы очарователь<ный> писатель — Бурлюка отрицатель<ный> двойник.

***

Русь, ты вся поцелуй на морозе! Синеют ночные дорози.

Синею молнией слиты уста, Синеют вместе тот и та.

Ночами молния взлетает Порой из ласки пары уст.

И шубы вдруг проворно Обегает, синея, молния без чувств. А ночь блестит умно и черно.

ОДИНОКИЙ ЛИЦЕДЕЙ

И пока над Царским Селом Лилось пенье и слезы Ахматовой, Я, моток волшебницы разматывая, Как сонный труп, влачился по пустыне, Где умирала невозможность, Усталый лицедей,

Шагая напролом.

А между тем курчавое чело

Подземного быка в пещерах темных

Кроваво чавкало и кушало людей

В дыму угроз нескромных.

И волей месяца окутан,

Как в сонный плащ, вечерний странник

Во сне над пропастями прыгал

И шел с утеса на утес.

Слепой, и шел, пока

Меня свободы ветер двигал

И бил косым дождем.

И бычью голову я снял с могучих мяс и кости

И у стены поставил.

Как воин истины я ею потрясал над миром:

Смотрите, вот она!

Вот то курчавое чело, которому пылали раньше толпы!

И с ужасом

Я понял, что я никем не видим,

Что нужно сеять очи,

Что должен сеятель очей идти!

***

Пусть пахарь, покидая борону,

Посмотрит вслед летающему ворону

И скажет: в голосе его

Звучит сраженье Трои,

Ахилла бранный вой И плач царицы,

Когда он кружит, черногубый, Над самой головой.

Пусть пыльный стол, где много пыли, Узоры пыли расположит Седыми недрами волны.

И мальчик любопытный скажет: Вот эта пыль — Москва, быть может, А это Пекин иль Чикаго пажить. Ячейкой сети рыболова Столицы землю окружили.

Узлами пыли очикажить Захочет землю звук миров. И пусть невеста, не желая Носить кайму из похорон ногтей, От пыли ногти очищая, Промолвит: здесь горят, пылая, Живые солнца, и те миры, Которых ум не смеет трогать, Закрыл холодным мясом ноготь. Я верю, Сириус под ногтем Разрезать светом изнемог темь.