Untitled

Где толстый блестящий морж машет, как усталая красавица, скользкой черной веерообразной ногой и после падает в воду, а когда он вскатывается снова на помост, на его жирном могучем теле показывается усатая, щетинистая, с гладким лбом голова Ницше. Где челюсть у белой высокой черноглазой ламы и у плоскорогого низкого буйвола и у прочих жвачных движется ровно направо и налево, как жизнь страны. Где носорог носит в бело-красных глазах неугасимую ярость низверженного царя и один из всех зверей не скрывает своего презрения к людям, как к восстанию рабов. И в нем притаился Иоанн Грозный. Где чайки с длинным клювом и холодным голубым, точно окруженным очками, оком имеют вид международных дельцов, чему мы находим подтверждение в прирожденном искусстве, с которым они подхватывают на лету брошенную тюленям еду. Где, вспоминая, что русские величали своих искусных полководцев именем сокола, и вспоминая, что глаз казака, глубоко запавший под заломленной бровью, и этой птицы — родича царственных птиц — один и тот же, мы начинаем знать, кто были учителя русских в военном деле. О, сокола, побивающие грудью цапель! И острый протянутый кверху клюв ее! И булавка, на которую насекомых садит редко носитель чести, верности и долга!

Где красная, стоящая на лапчатых ногах утка заставляет вспомнить о черепах тех павших за родину русских, в костяках которых ее предки вили гнезда. Где в золотистую чуприну птиц одного вида вложен огонь той силы, какая свойственна лишь давшим обет безбрачия.

Где Россия произносит имя казака, как орел клекот.

Где слоны забыли свои трубные крики и издают крик, точно жалуются на расстройство. Может быть, видя нас слишком ничтожными, они начинают находить признаком хорошего вкуса издавать ничтожные звуки? Не знаю. О, серые морщинистые горы! Покрытые лишаями и травами в ущельях!

Где в зверях погибают какие-то прекрасные возможности, как вписанное в часослов Слово о полку Игореви во время пожара Москвы.

ЖУРАВЛЬ

В. Каменскому

На площади в влагу входящего угла, Где златом сияющая игла Покрыла кладбище царей, Там мальчик в ужасе шептал: «Ей-ей! Смотри, закачались в хмеле трубы — те!» Бледнели в ужасе заики губы, И взор прикован к высоте.

Что? Мальчик бредит наяву?

Я мальчика зову.

Но он молчит и вдруг бежит: какие страшные скачки! Я медленно достаю очки.

И точно: трубы подымали свои шеи, Как на стене тень пальцев ворожеи. Так делаются подвижными дотоле неподвижные на болоте выпи.

Когда опасность миновала, —

Среди камышей и озерной кипи Птица-растение главою закивала.

Но что же? Скачет вдоль реки, в каком-то вихре, Железный, кисти руки подобный крюк.

Стоя над волнами, когда они стихли, Он походил на подарок на память костяку рук!

Часть к части, он стремится к вещам с неведомой

еще силой — Так узник на свидание стремится навстречу милой! Железные и хитроумные чертоги

В каком-то яростном пожаре, Как пламень, возникающий из жара, На место становясь, давали чуду ноги.

Трубы, стоявшие века,

Летят,

Движениям подражая червяка, Игривей в шалости котят.

Тогда части поездов, с надписью: «Для некурящих»

и «Для служилых», Остов одели в сплетенные друг с другом жилы. Железные пути срываются с дорог Движением созревших осенью стручков.

И вот, и вот плывет по волнам, как порог,

Как Неясыть иль грозный Детинец, от берегов отпавшийся Тучков!

О, род людской! Ты был как мякоть, В которой созрели иные семена! Чертя подошвой грозной слякоть, Плывут восстанием на тя иные племена!

Из желез

И меди над городом восстал, грозя, костяк,

Перед которым человечество и все иное лишь пустяк, Не более одной желёз.

Прямо летящие, в изгибе ль,

Трубы возвещают человечеству погибель.

Трубы незримых духов се! Поют:

«Змее с смертельным поцелуем

Была людская грудь уют».

Злей не был и Кощей,

Чем будет, может быть, восстание вещей.

Зачем же вещи мы балуем?

Вспенив поверхность вод,

Плывет наперекор волне железно-стройный плот.

Сзади его раскрылась бездна черна, Разверзся в осень плод,

И обнажились, выпав, зерна.

Угловая башня, не оставив глашатая полдня —

длинную пушку, Птицы образуют душку.

На ней в белой рубашке дитя

Сидит безумное, летя,

И прижимает к груди подушку.

Крюк лазает по остову

С проворством какаду.

И вот рабочий, над Лосьим островом,

Кричит, безумный: «Упаду!»

Жукообразные повозки,

Которых замысел по волнам молний сил гребет,

В красные и желтые раскрашенные полоски, Птице дают становой хребет.

На крыше небоскребов

Колыхались травы устремленных рук.

Некоторые из них были отягощением чудовища зоба,

В дожде летящих в небе дуг

Летят, как листья в непогоду,

Трубы, сохраняя дым и числа года.

Мост, который гиератическим стихом

Висел над шумным городом,

Объяв простор в свои кова,

Замкнув два влаги рукава,

Вот медленно трогается в путь

С медленной походкой вельможи, которого обшита золотом грудь,

Подражая движению льдины,

И им образована птицы грудина.

И им точно правит какой-то кочегар,

И, может быть, то был спасшийся из воды в рубахе красной и лаптях волгарь

С облипшими ко лбу волосами

И с богомольными вдоль щек из глаз росами.

И образует птицы кисть