Унция или Драгоценное Ничто

– Я хотела поблагодарить вас от имени музыки, – незнакомка сделала книксен, и птица качнула разноцветным клювом. – Моё имя – Айода.

Октавиан всмотрелся в ямочки на её щеках:

– А мы не встречались? Ваше лицо кажется мне знакомым.

– Мне ваше – тоже, – девочка села, и тукан спорхнул на столешницу.

– Вы из этого города? – он сел рядом.

– Нет, я приехала издалека, – Айода расправила салфетку, исписанную нотами.

– Позвольте, – Октавиан пробежал глазами несколько тактов, напевая про себя. – Кажется, я это уже где-то слышал. Вы учитесь музыке?

– В общем, да, – Айода смотрела ему в глаза.

– И где же?

– Ой, всюду! – она рассмеялась.

– Удивительно, и голос ваш мне знаком. А вы петь не пробовали?

Гостья потупила взгляд:

– Сказать по-честному, я сюда за этим и пришла. Когда я о вас услышала, то подумала, что буду полезна… Это даже не мысль была, а такая уверенность. Знаете, когда я не пою, кажется, меня и нет вовсе. И я бы спела прямо сейчас, но лучше, если никого кроме нас, – она огляделась по сторонам, – не будет.

То, что у новой знакомой есть голос, Октавиан каким-то образом знал и так. Но то, что услышал, когда все посетители и служащие разошлись, стало для него настоящим откровением.

Как только Айода запела, внутренности «Вкусного Одеона» поблекли, а потом и вовсе перестали существовать. Хрустальные люстры, бра, разноцветные панно, белоснежные скатерти – всё смешалось в однородную массу и расползлось по углам, становясь орнаментом необыкновенной картины. А голос девочки, словно кисть гениального Магрита, заново рисовал пространство вокруг, приглашая в зал потоки чудного света. И Октавиану открылась дворцовая площадь Родного острова, так, будто он смотрел на неё с высоты птичьего полёта. Ему стали видны и парусники в бухте, и махина эсминца на рейде, и лодчонки торговцев и ловцов жемчуга.

В песне Айоды не было слов, но её звуки сами складывались в стихи, зазвучавшие у него внутри:

Оживлял занавески с мифической флорой
Лёгкий ветер, колдуя над старым дворцом,
И стояла в окне, обнимая просторы,
Златовласая девочка с лунным лицом.

А напротив окна – высоко, через площадь,

Две сусальные змейки на башне часов,
Новый полдень свивая, неслышно, на ощупь,
В пустоте открывали прозрачный засов.

И увидела девочка в радужном шаре,

Что вдруг застил и небо, и землю, и змей,
Взгляд, ей тронувший сердце волшебной кифарой,
И услышала Голос – всех песен сильней!

Перед ней разошлась голубиная стая,

И застыла она, над землёю паря,
Как лесной мотылёк, сквозь века пролетая,
В затвердевшей на солнце смоле янтаря.

Голос звал, Взгляд сиял, и упасть не давая,

Об участии тайных друзей говорил,
Что людей оступившихся вновь поднимают
Напряжением светлых и праведных сил.

И в обнявшем её неизбывном том Взгляде

Мир смотрел мириадами звёздных очей;
В сердце лиру чудесную Голос наладил
И понёс на натянутых струнах лучей…

Песня лилась, и подхваченный потоками света Октавиан потерял пол под ногами и поплыл, поплыл, уходя в пепельно-жемчужную дымку, а та, рассеявшись, открыла взгляду сказочный лес и озеро, вода которого была полна живых огней.

А голос Айоды уже вёл по тропинке к цветочному полю, над которым возвышался холм, обсыпанный золотым звездопадом, и что-то нестерпимо яркое сияло на самой его вершине. Но он не успел зажмуриться – мелодия уже несла дальше – над разноцветными морями, в стремительном чередовании ставшими широкой радугой, и Октавиан увидел зверей с человеческими лицами и людей с крыльями птиц, мчащих наперегонки друг с другом.

А затем послышался шелест других крыльев, и на него взглянули глаза такой красоты, что он перестал ощущать руки и ноги, словно стал нотой, сыгранной и повисшей в пустоте.

Но голос Айоды не дал упасть, подхватил, увлекая выше – над гигантским хрустальным амфитеатром, к самому блеску звёзд, и он несколько незабываемых мгновений внимал их величественному и торжественному звучанию. А потом мелодия плавно потекла к финалу, и последние звуки бережно вернули его на место.