Уорхол

Разумеется, у Уорхола ничего подобного и в мыслях не было. Несколько дней он находился в реанимационной палате, подключенный к аппарату искусственного дыхания. Прогноз по-прежнему оставался весьма неопределенным. Но уже 13 июня врачи сообщили, что его состояние улучшилось и его переводят в палату общей терапии до полного выздоровления. 28 июля он вышел из больницы, где он «пролежал» полтора месяца. Он перестал принимать обертол.

Едва он пришел в сознание, как тут же, не изменив своей привычке, пожелал узнать, что о произошедшем говорят массмедиа. Разумеется, все средства массовой информации наперегонки пустились умножать известность художника. Первый признак взлета его славы: Garrick Theatre принял решение о своем переименовании в Энди Уорхол Garrick Theatre.

В остальном все было гораздо сложнее. Пол Моррисси воспользовался отсутствием Уорхола и в одиночку снял и выпустил фильм Trash[550]. Ходили слухи, что в своей оголтелой погоней за рекламой Уорхол вполне мог сам срежиссировать это покушение, но большинство все же сомневалось в этом. Когда он в начале сентября впервые после болезни вышел из дома и направился в ресторан Cassey’s, в сопровождении Вивы, Моррисси и Летиции Кент, журналистки из Village Voice, она поинтересовалась, не чувствует ли он некоторую свою ответственность за покушение, поскольку он в своем окружении всегда приветствовал претворение в жизнь любых приходящих в голову фантазий. На что Уорхол ответил, что Валери Соланас не способна отвечать за свои действия. «Я не знаю, что делают люди. Я всегда думаю, что они просто рассказывают о себе разные истории, а я – всего лишь часть этих историй».

Уорхол был сильно надломлен физически, но гораздо глубже был ранен психологически и морально. Впоследствии он часто повторял, что воспринимает это происшествие как смерть и воскрешение. Он сравнивал себя с Лазарем, которого привезли в больницу Columbus мертвым, а выпустили живым. «Очень долго потом я не мог понять, выпутался ли я из этой истории на самом деле. Мне действительно казалось, что я мертв, и я не мог перестать думать так: “Вот что значит быть мертвым. Ты думаешь, что ты жив, но на самом деле ты мертв”».

Его тон изменился, даже когда он принимался за старую песню: «До ранения я всегда думал, что существую не целиком, а всего лишь наполовину. Я постоянно задавался вопросом: смотрю ли я телевизор, живу ли свою собственную жизнь. Только когда в меня выстрелили, с этого самого момента, я уже знал, что не смотрю телевизор (…). Раньше я не боялся и, поскольку я уже умирал, не должен больше бояться. Но я боюсь и не понимаю почему».

Вскоре он представил объективу фотографа Ричарда Аведона[551] свой обнаженный торс с ужасными заживающими шрамами. Приподняв кожаную куртку, приспустив трусы, он повернулся к фотоаппарату: на влажной бледной коже горели зигзагообразные полосы, похожие на следы от ударов хлыстом; плохо заживавшие рубцы; незатянувшиеся дырки от дренажных трубок, еще явственно видимые; надрезы, похожие на грубые отметины на лице Франкенштейна, топорно сделанные и неаккуратно или наспех зашитые.

Фотография существует в двух вариантах кадрирования. Один из них, это крупный план, показывает только торс со шрамами и руки. Одна – оттягивает резинку трусов, вторая – раскрытой ладонью прикрывает живот. Эта фотография печаталась повсюду сотни раз. Но есть и другая, безусловно, не с такой сильной энергетикой, но гораздо любопытнее, потому что ее видят редко. В ней самое главное – лицо Энди, испуганное и пугающее. Это лицо может принадлежать маленькому мальчику, который показывает свои ссадины, но с таким же успехом – призраку или ожившему мертвецу, вернувшемуся из Дома мертвых, а может, обоим сразу.

В своем ортопедическом корсете он позировал художнице Элис Нил[552], чья обличительно-жестокая кисть отобразила его, до пояса обнаженного, сидевшего на диване с закрытыми глазами, со сцепленными на коленях руками, со шрамами и обвислыми, словно у старухи, грудями.

Говорили и писали, что Уорхол явил восторженной публике образ христианского мученика новейших времен. Льстивые языки сравнивали его со святым Себастьяном. Из него сделали Ecce Homo[553], икону современного эксгибиционизма. Нельзя сказать, что все это ложно, но недостаточно и искаженно, потому что неполно и ориентировано в негативном направлении.

Во французском языке есть два слова, очень похожие по написанию, но абсолютно разные по смыслу: jaculatoire и éjaculation. Первое употребляется в значении «приносить краткую и горячую молитву», второе означает «извержение семени из мужского полового органа». У Уорхола так же, как во французском языке, «смерть» и «воскрешение», означающие результаты двух разных действий, становятся почти синонимами.