Уорхол

Взгляд же Уорхола, когда у него брали интервью или он намеренно привлекал к себе внимание, не был ни холодным, ни скользящим. Напротив, он с величайшим интересом устремлялся к своему собеседнику. Однако, изрекая фразы настолько плоские, настолько не соотносящиеся с темой разговора, что вопрос – ответ, да и весь разговор, ошеломляли абсолютной пустотой. Все казалось таким бессодержательным, таким гротескным…

Клаус Хоннеф очень точно сформулировал общее впечатление, произведенное Уорхолом, следующими словами: «Когда он появлялся на публике, то тут же производил впечатление человека не от мира сего. Всегда стеснявшийся, по большей части улыбавшийся, он был каким-то отсутствовавшим… Полагали, что он очень сдержанный, в частности, он был крайне немногословен с журналистами».

В первый раз, когда мне посчастливилось встретиться с Уорхолом, я готовил интервью с особенной тщательностью, вспоминая, как в 1980 году добился нескольких удивительных признаний от Лео Кастелли, его галериста. Разговаривая с ним о его родном городе Триесте, я вдруг вспомнил Звево[563], Джеймса Джойса, которые родились или часто бывали в этом удивительном городе, на самой границе Италии, ближе к Центральной Европе, у подножия Балканских гор. Не знаю почему, но я в довершение всему заговорил о Леонор Фини.

Кастелли тут же словно сбросил с себя какое-то оцепенение от перечисления имен всех знаменитостей, которых было, наверное, слишком много для одного разговора, и принялся рассказывать о ней долго и подробно. Он познакомился с ней еще в школе, в Триесте. Она, доверительно сообщил мой собеседник, горячо одобряла его первые шаги на поприще арт-дилера в Нью-Йорке!

Когда он был директором галереи Drouin, на Вандомской площади, Леонор Фини буквально осаждала его днями, неделями и месяцами, добиваясь согласия на продажу работ ее друзей, художников-сюрреалистов. Сначала он отказывался категорически, потом, после неослабевавшего натиска, уже менее категорически. В конце концов он согласился, но отнюдь не с легким сердцем, совсем напротив. И хорошо сделал, поскольку, когда он обосновался в Нью-Йорке, именно эти сюрреалисты дали ему возможность понять, что интересовало Америку в те времена, а значит, получить преимущество перед конкурентами на рынке искусства, благодаря чему он сделал карьеру, о которой теперь известно всем.

Поскольку Уорхол был рожден в Чехословакии, я расспрашивал его о Кафке, предполагая существование неких параллелей в их творчестве, опираясь на использование ими приемов обезличивания (знаменитое «он» в «Свадебных приготовлениях в деревне» Кафки). Высказав свое предположение, я замолчал, ожидая, что произойдет дальше. «Ах, Чехословакия! Ели, снег…» – промямлил он скучным, бесцветным голосом. Я рассмеялся.

«Давайте лучше поговорим о том, что у вас в руках». Он раскрыл пакет, и сразу же появились другой голос, другой взгляд, другое поведение. Никакого спектакля на публику не было уже и в помине.

Ирония или отстраненность побуждали Уорхола прятаться за этим «плаксивым» тоном, каким он давал понять о своей глубочайшей незаинтересованности во всем том, что вы говорите. Какое-то дикое удовольствие, если хотите, но опять-таки, если верить Барбе Д’Оревильи, «дендизм – это продукт скучающего общества, а скука не может породить ничего хорошего».

Скучал ли Уорхол? Общество 1960-х годов, на которое приходится подъем его творческих сил, было скучающим? Искусство Уорхола говорит только об одном: о пустоте, поверхностности, стремлении к облегчению и смягчению повседневной жизни. Сам он старательно демонстрировал совершенное равнодушие.

«Мне скучно, только и всего. Я чувствую, что все пустое: любовь, слава, искусство, метафизика», – писал Лафорг[564]. Он сказал о своем Гамлете: «Ах, как же мне невыразимо скучно!»

В сердце дендизма скука, выросшая из ленивого вопроса «а зачем?», им заразилось целое поколение, жадное до ощущений, не желавшее замечать вокруг себя ни абсурдную жизнь, ни вереницы дней, лишенных всякого интереса. Дендизм стал попыткой утвердить эстетический и даже экзистенциальный закон в обществе, отрицавшем все и вся.

В ответ на пустоту все вокруг погружается в искусственность и в выдуманные райские кущи. То же самое было и на «Фабрике», где амфетамины употреблялись очень свободно, где одурманивали себя, вдыхая резкие эфирные масла. «Опьяняйте себя», – говорил Бодлер. Употребляли опиум, гашиш, морфин, эфир, «эфир утешитель», по словам Вилли.

Питавшие любовь к собственной персоне, денди не подчинялись ни миру, ни природе, ни даже собственной плоти. «Мы понемногу вытеснили женщину, говоря иначе, повод для любви, и природу, заменив их картиной, написанной братьями Гонкур[565]. Все, что не может быть переведено на язык искусства, для нас – как сырое мясо».

С юмором и изрядной долей позерства сетовал Готье[566]: «Я ненавижу деревню! Везде деревья, земля, трава! Для чего все это мне? Согласен, это весьма живописно, но это скучно до зубовного скрежета».