Упавший лист взлетел на ветку. Хроники отравленного времени

Может быть, сейчас было раннее утро, а может и вечер, на моих часах было ровно шесть, но круглые сутки стояла ночь, и я не мог ничего сказать об этом.

В торце дома стояли люди, державшиеся за стену. Я заметил их только тогда, когда подошел вплотную. У угла дома стоял фонарь, но его свет еле пробивался сквозь плотную снежную завесу. Я не слышал, как хрустит снег под ногами, я вообще ничего не слышал. Если кто-то бы крикнул мне прямо в ухо – я и этого бы не услышал, такой сильный был ветер. Какая-то женщина рядом со мной прижимала к себе ребенка.

Я подошел к своему дому. Дверь в подъезд беспомощно болталась на одной петле. Я вошел внутрь и поднялся по лестнице. На площадке второго этажа намело сугроб, а перила все заледенели. Едва не зацепившись головой за огромную сосульку, свисающую с потолка, я вошел в квартиру.

После того, что творилось на улице, это казалось раем. По крайней мере снега тут не было. Здесь стояла абсолютная – до звона в ушах тишина. Я посмотрел по сторонам.

Изя сидел в кресле, укрытый множеством одеял. Степан негнущимися пальцами со слезающей кожей обламывал спички, пытаясь разжечь в треноге таблетку сухого спирта. Игорь сидел на полу с закрытыми глазами, опершись спиной о стену, и как будто бы спал.

Тишина словно разорвалась изнутри и раздался голос Изи, тихий, с трагичным надрывом, словно оплакивавший кого-то:

– Мы тут умрем, Саша! Они не успеют спасти всех…

Я вдруг почувствовал, что мне не хватает воздуха и прямо в унтах и шубе, снимая на ходу рукавицы, подошел к окну и стал срывать с рам полоски бумаги, которыми они были проклеены, дергал за ручки, желая впустить внутрь всю эту непогоду.

– Ты это что задумал, смертный?! – раздался сбоку голос Игоря.

Я вскочил с кровати. В висках стучала кровь. В глазах расходились кругами темные пятна.

Так, спокойно. Я – дома. За окном – лето. Никто не умер. Все живы.

В квартире было тихо. Я встал и прошел на кухню, чтобы сделать себе чай и увидел на столе записку:

ОТЕЦ! Я в павильоне. Приходи, как сможешь.

МАЙК.

Я поставил на плиту чайник.

Странно все это складывается. Странно… Майк тогда настоял – и мы сложились деньгами, выкупили павильон дяди Ибрагима. Сейчас он там и пропадает целыми днями: делает ремонт, расставляет мебель, возится с вывесками. Звонил вчера, договаривался, чтобы привезли ему еще этих побрякушек.

А я… Я, если честно, не верю во все это. Хотя… Хотя, конечно…

Закипел чайник. Я долго стоял и смотрел, как набирает силу струя вырывающегося из него пара.

Хотя, конечно, все может быть… Я всего лишь старый дурак, а он… Он молод и полон сил. Вот пускай и кует свое счастье. Я выключил газ, наскоро оделся и пошел на рынок. Решил, что напьюсь чая где-нибудь там, в чайной.

Зайдя в павильон, я увидел, что Майк очень энергично занимается креплением полок. Мои слабые попытки помочь не были приняты в расчет. Майк носился с обнаженным торсом туда-сюда по павильону, который уже успел пропитаться его молодым крепким духом. Я потерся там, как неприкаянный, покрутил в руках полки, которые он собирался крепить, а потом тихой сапой улизнул в чайную добирать утреннюю дозу танина, кофеина и чего-то еще, что требовалось моему бренному телу.

Заказав себе два стакана крепкого черного чая, я сел за столик подальше от остальных и, по своему обыкновению, пустился в пространные умственные рассуждения о жизни.

Я завидовал Майку. Он знает, что делает. А делает то, что он знает. Про себя я этого сказать не мог. Разменивая пятый десяток, я понял одну простую вещь – ни один путь никуда не ведет. Результат все равно один. И сводится он к ящику определенных размеров. И не важно, напишут о тебе некролог в газете или нет. Не важно, насколько красив будет ящик. Может быть, это и не ящик будет вовсе, а урна. Не имеет значения.

Как говаривал когда-то Игорь Чекомазов, тот, кто хоть немного разбирается в жизни, счастливым быть не имеет права.

Я, конечно, был бы не против жить ради какого-нибудь достойного дела. Если только есть такое дело, которому нужна эта жалкая жизнь…

Я мог бы пуститься в странствия, как дядя Ибрагим, но я понимал, что рано или поздно мне придется сойти с поезда, автобуса или самолета и взять в руки суму и посох. И это меня страшило и останавливало. Сума и посох. Или тогда мне надо будет вернуться, приползти на коленях куда угодно – на завод, на рынок или в колхоз, и просить, умолять, чтобы тебя взяли обратно, делать какую-нибудь бессмысленную грязную работу за чашку похлебки. За чашку похлебки или за возможность. Возможность когда-нибудь начать это путешествие еще раз.

Неожиданно мои рассуждения прервала чья-то тяжелая рука, которая легла мне на плечо.

Из-за спины появился человек, который плавным движением обошел мой столик и сел с противоположной стороны. В руках у него был знакомый портфель. Я поднял глаза и узнал прапорщика Карнаухова.

– Физкульт-привет! – доброжелательно сказал он, как будто мы расстались с ним только вчера.

– И вам не хворать – растерянно ответил я.