Уплотнение границ. К истокам советской политики. 1920–1940-е

Даже если в советской системе главный политический импульс исходил от акторов, действовавших на центральном уровне, территория страны была столь гигантской, а ситуации на различных участках столь разнообразными, что было бы ошибкой забывать о республиканских и областных руководителях. Неизбежный временной зазор между Центром и его проектами, с одной стороны, и их осуществлением на местах, с другой, играл важнейшую роль, тем более что, как и в дореволюционной России, «дистанция огромного размера» и немногочисленность госаппарата обеспечивали широкие возможности для инерции, несмотря на подстегивающий эффект, который оказывала постоянная угроза чисток. Порой мы наблюдаем адаптацию спускаемых сверху директив к тому, что кажется возможным и допустимым с точки зрения местных конфигураций. Пограничное положение давало местным акторам определенную власть, что со всей очевидностью проявилось в период первой пятилетки[887]. Мы видели это на примере Белоруссии, где по крайней мере до середины 1930-х годов Н. М. Голодед, возглавлявший с 1927 года республиканское правительство, играл роль посредника одновременно в отношениях с Москвой и с местными руководителями.

Новое поколение, занявшее руководящие посты в момент чисток, четко усвоило специфическую сталинскую концепцию, которую вслед за Сильвио Понсом можно назвать «государством тотальной безопасности»[888]. Закон «Об измене родине» и меры, направленные против политических беженцев и иностранных граждан, Конституция 1936 года и создание новых республик в Средней Азии, перенос границ в 1939–1940 годах – за всем этим угадывается запущенный Сталиным с опорой на новые элиты процесс переформатирования государства. Заметим, что ни Сталин, ни его усердные служители не отказывались от первоначального революционного проекта. Но стремясь добиться своих целей, они прибегали ко все более односторонним и полицейским методам. Революция отныне провозглашалась сверху, а средством навязать свои порядки в ближнем зарубежье становился ультиматум.

История СССР, увиденная через призму границ, неизбежно заставляет заинтересоваться вопросом отношений с соседями. Для Москвы было характерно повышенное внимание к ближнему зарубежью. Свидетельствуя о постоянном чувстве территориальной уязвимости, оно могло принимать самые разнообразные формы: политические, полицейские, экономические, дипломатические, военные, которые дополняли или противоречили друг другу в пространстве пограничья. Порой Москва могла успешно участвовать в разработке новых норм в области двусторонних отношений добрососедства, а трансграничные связи в этот период распада империй и изобретения заново межгосударственных отношений могли служить для осуществления трансферов и заимствований по обе стороны рубежей. Из-за особенностей своей экономической системы, основанной на монополии внешней торговли, советская сторона не шла так далеко в направлении развития трансграничных экономических обменов, как это делали страны, возникшие на руинах Австро-Венгрии. Но в годы НЭПа такие связи оставались жизненно важными для пограничных районов, где ощущался острый недостаток всех ресурсов. Советское руководство, привыкшее черпать энергию в столкновениях, проявило большую способность к инновациям при разработке двусторонних механизмов разрешения пограничных конфликтов и инцидентов. Оно ловко брало на вооружение и применяло в целях обеспечения мира внутри и за пределами страны такие элементы международного права, как понятие демилитаризованной буферной зоны. Как это ни парадоксально, определение ненападения, в разработке которого приняли участие советские дипломаты, послужило затем для обоснования права на вмешательство. Конкретные сценарии нападения, вступления в войну и территориальных аннексий, которые использовал Кремль в 1939–1940 годах, вписывались в более широкий контекст политики агрессии в Европе и колониях.

Во всех этих областях целью моей книги было открыть перспективы для дальнейшего трансграничного или транснационального изучения государства.

* * *