Уплотнение границ. К истокам советской политики. 1920–1940-е

Частью матрицы было также характерное для советского режима восприятие собственной территории как уязвимой и политика контроля и вмешательства, которая была опробована в межвоенный период в попытках обеспечить безопасность в ближнем зарубежье. Как показал Войтех Мастны, при строительстве «щита безопасности» в Восточной Европе целью Москвы было предотвратить возникновение нового санитарного кордона, состоящего из враждебных государств[871]. Для этого у Сталина имелся гораздо более внушительный по сравнению с довоенным периодом набор инструментов. В военном отношении присутствие Красной армии в Европе позволяло навязать базы и анклавы, создание которых, как считалось, было необходимо для обеспечения безопасности советской территории. Так, южным панданом к гарантиям безопасности в отношении Ленинграда стало советское требование предоставить контроль над устьем Дуная. В разговоре с Иденом 16 декабря 1941 года Сталин упомянул необходимость для СССР располагать в будущем военными, воздушными и морскими базами на территории Румынии и Финляндии[872]. В январе 1944 года Иван Майский считал чрезвычайно важным со стратегической и экономической точек зрения связать СССР с этими странами с помощью сети железных и шоссейных дорог[873]. Олицетворением вмешательства Москвы в дела соседних государств под предлогом обеспечения собственной безопасности является военно-морская база Порккала-Удд[874]. Эта база площадью 30 кв. км, расположенная в 15 км от Хельсинки и являвшаяся настоящим анклавом на территории Финляндии, разрезала две важнейшие транспортные оси: железнодорожную ветку Хельсинки – Турку и незамерзающий канал Порккала. У всех государств, входивших в советскую зону влияния, отныне была граница с СССР. Это касалось в том числе Чехословакии, которую трагическая память о Мюнхене и стремление заручиться помощью Москвы в случае нового немецкого нападения заставили смириться с потерей Подкарпатской Руси.

Если говорить о символическом измерении, то и здесь доводы советской стороны, которая, ссылаясь на этику международных отношений, требовала выплаты репараций и наказания преступников, звучали куда более убедительно, чем до войны. Огромные масштабы жертв (свыше 20 млн) и позднее открытие второго фронта в Европе обеспечивали Советскому Союзу моральное право давать уроки другим странам. Когда в момент «зимней войны» и оккупации Прибалтики Москва пыталась обосновать свои действия вероломством этих стран, появившихся на свет благодаря мирным договорам 1920-х годов, а теперь отказывающихся от бескорыстного предложения дружбы, сотрудничества и военной помощи со стороны своего благодетеля, эти аргументы никого в Европе не убедили. В 1945 году обвинение Финляндии, вступившей в войну на стороне Германии, в предательстве, а прибалтийских и украинских элит – в сотрудничестве с оккупантами без труда встречало поддержку среди европейских антифашистов. Наказанием для Финляндии стала аннексия Печенги, тогда как балтийским государствам, отныне вошедшим в состав СССР, пришлось расстаться с восточными районами, которые перешли к ним в момент получения независимости в 1920 году, а теперь были переданы РСФСР (1944)[875]. С распадом СССР эти районы стали предметом до сих пор не улаженного пограничного спора между, с одной стороны, Россией, а с другой – Латвией и Эстонией. Компенсация за огромные жертвы, понесенные советским народом, также приняла территориальные формы: в случае Германии речь шла о Восточной Пруссии, тогда как Япония потеряла Южный Сахалин и Курилы. Со своей стороны, на присоединение к советскому блоку соседних государств, как бывших союзников, так и жертв Гитлера, повлияли контекст денацификации, страх перед германским реваншизмом и надежды на социальные преобразования.