Уплыть за закат. Жизнь и любови Морин Джонсон. Мемуары одной беспутной леди

Отец позвонил сказать Брайану, что записывается в Американский полевой корпус.

– На этот раз, Брайан, меня даже в местную оборону не берут – говорят, слишком старый. А эти принимают медиков, которым армия отказала. Мы нужны для полевых госпиталей – годится всякий, кто умеет отпилить ногу, а стало быть, и я. Раз я могу драться с гуннами только так, буду делать хотя бы это – я в долгу у Теодора Бронсона. Понимаешь меня?

– Вполне понимаю.

– Когда вы сможете подменить меня кем-нибудь, кто бы смотрел за детворой?

Я слушала их разговор по отводной трубке и сказала:

– Отец, Брайан сейчас не может приехать, но я могу. Или скажу Бетти Лу, чтобы сменила тебя, – так будет еще быстрее. В любом случае можете поступать, как решили. Только – отец, послушайте меня. Берегите себя! Вы меня слышите?

– Я буду осторожен, дочка.

– Пожалуйста, сделайте это, пожалуйста! Я горжусь вами. И Теодор тоже. Я знаю.

– Постараюсь, чтобы вам с Тедом было чем гордиться, Морин.

Я быстро попрощалась и повесила трубку, пока еще голос меня слушался. Брайни призадумался:

– Надо поскорей подправить себе возраст. А то скажут, что я тоже слишком старый.

– Брайни! Уж не собираешься ли ты надуть армию? Там на тебя досье столетней давности.

– Я не стану называть в отделе личного состава свой говардовский возраст, хотя, по-моему, выгляжу не старше тех сорока шести, что проставлены в моих водительских правах. Просто сознаюсь в маленькой праведной лжи, которую позволил себе в тысяча восемьсот девяносто восьмом году. В самом-то деле мне тогда было четырнадцать, но я присягнул, что двадцать один, чтобы меня взяли в армию.

– Как же, четырнадцать! Ты учился на последнем курсе в Ролле.

– А я был вундеркинд, как все наши дети. Да, милая, в девяносто восьмом я заканчивал колледж. Но в военном ведомстве не осталось никого, кто бы об этом знал, – и сказать им некому. Морин, полковника запаса пятидесяти шести лет охотнее возьмут на службу, чем полковника шестидесяти трех. Гораздо охотнее.

Я наговариваю все это на полевой диктофон агента Корпуса времени – он включается от звука моего голоса и спрятан в моем теле. Нет-нет, не в туннеле любви – ведь агенты Корпуса не монашки, и никто не ждет от них монашеского поведения. Он вживлен на том месте, где был раньше желчный пузырь. Диктофон рассчитан на тысячу часов работы – надеюсь, он пишет как надо: ведь если эти злыдни вздернут меня – скажем лучше, когда вздернут, – Пиксель, надеюсь, приведет кого-нибудь к моему телу, и Корпус времени обнаружит запись. Я хочу, чтобы Круг знал о том, что я пыталась сделать. Вероятно, я смогла бы диктовать все это дома, открыто, но Лазарус непременно отнял бы у меня запись. У меня хорошая интуиция – жаль, что она хорошо работает только задним числом.

Брайан умудрился «подправить» свой возраст, главным образом потому, что был нужен своему генералу; но в боевую часть ему попасть не удалось – война сама его нашла. Он служил при штабе в Президио, и мы жили в старом доме на Ноб-Хилл, когда японцы устроили внезапный налет на Сан-Франциско 7 декабря 1941 года.

Странное это чувство, когда смотришь в небо, видишь над головой самолеты, ощущаешь нутром рокот моторов, наблюдаешь, как разверзаются их чрева, порождая бомбы, и знаешь, что поздно бежать, поздно прятаться и не от твоей воли зависит, куда упадут бомбы – на тебя или на соседний квартал. Это чувство не ужас, скорее, оно напоминает déjà vu[119], как будто с тобой такое бывало уже тысячу раз. Мне бы не хотелось вновь испытать подобное, но я понимаю, почему военные (настоящие солдаты, а не хлюпики в мундирах) предпочитают боевые действия тыловой службе. В присутствии смерти живется ярче. Лучше один час полной жизни…

Я читала, что на временной линии Три Япония напала на Гавайи, а не на Сан-Франциско, и после этого калифорнийских японцев выселили с побережья. В таком случае им очень повезло, потому что они избежали кровавой бани, которую им устроили на временной линии Два: более шестидесяти тысяч американских японцев было повешено, расстреляно, а то и сожжено живьем с воскресенья по вторник, с седьмого по девятое декабря сорок первого года. Не повлияло ли это на то, как мы поступили с Токио и Кобе?

Войны, которые начинаются с внезапного нападения, всегда беспощадны – так говорит история.

Суды Линча вынудили президента Баркли[120] ввести в Калифорнии военное положение. В апреле сорок второго его сняли – оно действовало только на полосе в двадцать миль вглубь материка от черты прибоя, зато эту зону продлили до самой Канады. Особых неудобств мы не испытывали – известному своими преступными нравами Сан-Франциско военное положение пошло только на пользу, но на берег с наступлением темноты лучше было не выходить: какой-нибудь шестнадцатилетний мальчишка из Национальной гвардии, вооруженный спрингфилдовской винтовкой времен Первой мировой, мог повести себя нервно и нажать на спуск.