Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Николая Огнева (псевдоним М. Г. Розанова, 1888–1938) сегодня преимущественно помнят как автора повести «Дневник Кости Рябцева» (1927). Это свидетельство из первых рук[152] о «реформированных после революции советских средних школах», превращенных в «миниатюрные революционные республики, управляемые учениками» [Struve 1971: 155]. Но в свое время широко известны были и рассказы Огнева: о них писали сочувственные рецензии такие именитые критики, как А. К. Воронский и С. И. Пакентрейгер [153]. Оба видели в этих рассказах ненависть к старой России, которую Блок в «Двенадцати» назвал «толстозадой» [Воронский 1928: 8], но при этом и огромную веру в новую Россию, где «истинными героями современной жизни» стали «воля» и «панактивизм» [Пакентрейгер 1930: 72]. Эти критики определили главную тему творчества Огнева как борьбу нового человека с мертвящими силами прошлого — уже не в мире «“навьих чар”, прекрасных дам и необыкновенных легенд», а в новой реальности, в которой «сама жизнь <…> стала легендарной» [Пакентрейгер 1929:281]; но «легендарной» она стала не без сопротивления людей из прошлого, цепляющихся за пережитки дореволюционных порядков и ценностей. В восприятии Огнева старая Россия была царством смерти — «трупом» [Воронский 1929, 2: 83], закутанным в саван из снега и льда, в то время как новая Россия побеждала «свист смерти» «кличем антенн», то есть всемогущей техникой [Пакентрейгер 1930: 72]. Но, как уже было упомянуто раньше, этот «клич» был не всем по душе, и в рассказах Огнева 1920-х годов уделяется большое внимание борьбе с реакционерами и нэпманами за то, чтобы достижения революции оказались не напрасными. Интерес Воронского к творчеству Огнева, по всей вероятности, связан с частично разделяемыми ими идеологическими убеждениями и надеждами; известный критик видел подлинную цель революции в овладении «живой и мертвой водой». Его книга воспоминаний «За живой и мертвой водой» (1927) трактует тему надежд на преодоление смерти в федоровском духе[154], хотя он вряд ли был таким же крайним мыслителем-утопистом, как Федоров. Творчество Огнева в очень большой степени посвящено идее упразднения смерти, и именно эта тема особенно привлекала критическое внимание Воронского[155]. Мучительные попытки автора «исследовать» страх смерти, для того чтобы победить его, и отчаянная надежда на будущую осуществимость спасения от смерти в «стране Советов» в самом деле составляют самый интересный аспект творчества Огнева; именно эта его тематика оправдывает внимательное чтение его рассказов и повестей. Портит многие из них грубая упрощенность в изображении Старого мира в сочетании с вычурной манерностью стиля (чересчур уж «орнаментальным» орнаментализмом), идущей вразрез с прямолинейностью идеологической проповеди, но в «ужасах» Огнева чувствуются неподдельные опасения.

Огнева с его «странным пристрастием к мертвецам, к склепам, к могилам, кладбищам» [Воронский 1928: 5] можно причислить к представителям советской «романтики ужасов» (Schauerroman-tik), к «советской готике». Это направление служит не только созданию «эффекта ужаса» как такового, но и конкретной политической цели — вызвать отвращение ко всему миру несоветского прошлого и его «пережиткам» в советском настоящем. Все несоветское Огнев отождествляет с кромешным адом, с царством всепобеждающей смерти. Поэтому кладбище в текстах этого автора не просто «страшное место», но и символическое пространство Старого мира. К подобным символическим локусам относятся также болота, населенные ведьмами и водяными, коррелирующими с людьми плоти (гиликами). Самое смертоносное из всех обитаемых мест — это отсталая русская деревня, где правят колдуны-вампиры и попы-трупоеды, стремящиеся извести всех тех, в чьих жилах пульсирует «кровь жизни», тех, кого пробудила к новой жизни советская власть[156].