Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Если роман Леонова был принят «прохладно» [Mathewson 1958: 305], то повесть «Перед восходом солнца» Зощенко вызвала целую бурю негодования (первые главы повести были напечатаны в журнале «Октябрь» в 1943 году; остальные появились в «Звезде» только в 1972-м). Печатание исповедальной автобиографии Зощенко, написанной во время Второй мировой войны, было прекращено, и та ее часть, которая уже появилась, быстро исчезла из книжных магазинов. Одной из причин неприятия повести, несомненно, была трактовка в ней смерти (другими были «натурализм» и «фрейдизм»). Автор представлял умирание и смерть как ужасающее зрелище, а знание о неизбежности смерти — как тень, неразлучно провожающую человека через всю жизнь, охлаждая его радости и омрачая его надежды. О страхе смерти можно на время забыть, но ненадолго: смерть постоянно напоминает о себе в том или ином символическом облике (часто это вода, в которой можно утонуть). Хотя, по сути, повесть является отчетом об успешной «перековке» самого себя, так как рассказчик в ней показывает, как он одолел страх смерти с помощью науки — учение Павлова о создании условных рефлексов очень помогло ему развить разумные реакции на свой страх, — она не была принята как положительное свидетельство о «втором рождении» человека. Очевидно, победа над «животным, не всегда осознанным страхом» [Зощенко 1973: 287, далее — указание страниц в скобках] дается рассказчику слишком большим трудом и его ужас перед «черной водой» смерти (181–193) слишком реален для поэтики соцреализма. Яростная реакция на повесть «Перед восходом солнца» показывает, что, несмотря на «счастливый конец», она дает слишком «сложное» изображение страха смерти и выражает слишком большое отчаяние перед ее сущностью[217].

Еще одной проблематичной чертой повести Зощенко, вероятно, было то, что в ней отсутствовал даже намек на мысль, которая по определению должна была быть мировоззренческой аксиомой по-настоящему советского человека и литератора, а именно что когда-нибудь с помощью всемогущей советской науки будут найдены «следы» умерших и, если эти люди боролись за коммунизм, они будут «восстановлены». «Там, в коммунизме, не будет богатых и бедных, не будет денег, войн, тюрем, границ, не будет болезней, и может быть (то есть «очень вероятно». — А. М.-Д.), даже смерти» [Терц 1988:8], — иронически писал А. Терц в очерке «Что такое социалистический реализм?». Если верить автору повести «Перед восходом солнца», он победил свои страхи, но при этом забыл, что следовало нарисовать картины светлого будущего, в котором все возможно. В последних строках он, напротив, говорит о том, что прощается не только со своей книгой, но и предвидит скорое прощание со «всей жизнью» (313). Словом, Зощенко отнесся к своей теме «неправильно», предполагая, что и в будущем человеку придется бороться со слабостями, сомнениями и печалями и грустить о недолговечности своего существования. Поэтому повесть и оказалась неприемлемой (подробно см. [Masing-Delic 1980]).

Если подход Зощенко к теме неизбежной смертности человека был «неправильным», был ли возможен «правильный вариант»? Правы ли были западные исследователи социалистического реализма сталинских времен, которые считали, что «культ оптимизма» [Vickery 1963] привел к тому, что тема смерти стала табу и что ей и проблемам «человеческого бытия во вселенной» в советской литературе уделяли мало внимания [Slonim 1977: 167]. Советские литературоведы оспаривали существование «табу» на эти темы и утверждали, что, наоборот, советская литература выделяла изображению страданий и смерти почетное место.

И те и другие были правы, так как говорили о разном отношении к этой теме. Для западных литературоведов смерть и знание о ее неизбежности были «неразрешимыми проблемами» персонажей, а для советских критиков — или материалом для «оптимистической трагедии» героя / героини (как в одноименной пьесе Вс. В. Вишневского 1933 года), или маловажным фактом в жизни, всецело отданной «перековке» страны. Трагизму смерти героя или героини противопоставлялась их готовность умереть за великую цель без малейшей примеси жалости к себе и какого-либо раскаяния в «грехах». Словом, не было «поражения» героя, нанесенного ему природой или судьбой, как в классической литературе прошлого. Было только торжество духа тех, кто знал, что их личная смерть бессильна помешать продвижению партии, страны и народа к «цели», которая была и их главной целью в жизни. Смерть не может быть трагической, если человек не придает никакого значения своей смертности, умиранию и кончине, как Павел Корчагин в романе Н. А. Островского «Как закалялась сталь» (1934).