Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Заглавие этой части повести указывает на то, что представители Нового мира не понимают, что ремонтировать кладбище Старого мира и поддерживать на нем порядок значит продлевать его существование. Оснащая его «новыми воротами» и используя его по старому назначению – для похорон (а также казней), – представители Нового мира не осознают пагубности своих действий. Дело в том, что на кладбище, находящемся в ведении Бубнова, ЧК проводит и расстрелы, и захоронения, причем действует весьма активно, привозя все новые группы «бандитов-расстрелочных» (115–116). Вряд ли автор осуждает расстрелы «смертоносных» обывателей Старого мира, скорее похоже, что он, не критикуя «работу» ЧК, недоволен тем, что Бубнову разрешают служить похоронный обряд над теми, кого собираются расстрелять, – как будто священник официально является советским государственным служащим. Церковь и ЧК как бы заключили губительный союз, оправдывающий «мистическое» понимание смерти. Смерть, таким образом, вновь – после борьбы с религией в первые годы революции – становится иррациональным понятием, связанным с «религиозной магией». Сама ЧК восстанавливает у людей ощущение значительности, власти и бесконтрольности смерти и, может быть, судя по названию этой главы, даже возрождает у многих старое представление, будто смерть – это «ворота» в иной, быть может, лучший, мир. В действительности же это всего лишь природное явление, которое можно и нужно изучать средствами науки, чтобы потом бороться с ней с помощью техники. Но вести такую борьбу трудно – ведь советская власть допустила религиозные обряды, вероятно, под влиянием недавно введенного нэпа, нового капитализма. Ни то ни другое не должно было проникнуть в Новый мир, но вышло иначе.

Проявляя необоснованную терпимость к Старому миру, ЧК вновь открыла «ворота» к религии. Она даже учредила «кладбищенскую комиссию» (124), с которой сотрудничает Бубнов и его могильщики. Мертвящий дух бездушной бюрократии (еще одно наследие прошлого) смешивается со смертной мистикой отживающего культа; сообща они подрывают жизнеспособность творимого Нового мира. Если Новый мир не одумается, то рано или поздно его отравит запах тления, исходящий с кладбища, несмотря на огромное количество карболки, которое выливают служащие кладбища на место казней и захоронений (116). Кладбище уже кишит «гробовыми мышами», такими как нэповский поп Бубнов[159].

Судя по самоуверенному поведению Бубнова, разложение новосозданного мира действительно ширится, проникая всюду. Эта «вздувшаяся гробовая мышь» (130) использует как свою личную кладовую семейный склеп Грохольских, который, подобно «животу упыря», навис над «бедными простыми крестами» (132). Склеп умершего эксплуататора вполне логично превращается в кладовую для его живого собрата по классу. Так принципы Старого мира находят свое естественное – или противоестественное – продолжение и развитие в деятельности попа, живущего на доходы, предоставляемые ему его расстрелочной «паствой». Религия, этот «опиум для народа», и экономический вампиризм вновь объединяют свои силы, а Новый мир из-за своей прискорбной нечувствительности к миазмам коррупции ничего не делает для того, чтобы приостановить распространяющееся влияние этого гибельного союза.

Изображение Старого мира в виде кладбища неоднократно встречается в рассказах Огнева. Например, в «Темной воде» (1924) деревенское кладбище становится последним прибежищем для лицемерного попа, его слабоумной жены и их невротического интеллигента-жильца. Эти трое выживают среди ужасов Гражданской войны, поддерживая свое существование производством колбасы, которую они делают из свиней, разжиревших на трупах, выкопанных из могил[160]. Старый мир, таким образом, оказывается организмом, способным бесконечно поддерживать свое существование, как бы питаясь самой смертью. Повесть «Крушение антенны» (1923) содержит вариацию на эту тему. Здесь Старая Русь – не кладбище, а баба-вампир, встающая из могилы. Ночью она поднимается «с овражьего дна, с медвежьих глухих берлог, из-под снега, из-под сугробов, белых этих гробов». Она встает, «шевеля набухлыми, белыми, до полусмерти заспанными буркалами», и танцует «русскую пляску» (1928: 213), которая не по душе рассказчику; она символизирует стихийный Старый мир, где правят силы, враждебные разуму и его достижениям.

В мире Огнева, как и в мире Федорова, природа, не контролируемая человеком, слепа и разрушительна. Это «безглазое бескрайнее царство» (1928: 156), не имеющее ни цели, ни смысла. Слепая смертоносная природа – чудовищная Баба-яга, которая в своей гигантской ступе перемалывает в пыль все живые существа (1928: 156). Новый советский человек должен вбить кол в могилу вампира – старой Руси, не желающей выйти из своего слепого естественного состояния и положить конец дикой «пляске». Надо отыскать такой кол, который убьет ее навсегда. По существу, он уже найден – это современная техника, которая когда-нибудь пригвоздит слепую природу к ее могиле и создаст новую под контролем человеческого разума.