Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Богоподобный андрогин – существо, которое «в полноте своей идеальной личности» не может «быть только мужчиной, или только женщиной», а должно быть «высшим единством обоих», говорит Соловьев [ВС 7: 24]. Обожествляющая любовь не ведет к гермафродитизму; ее результат – скорее «невообразимо чудесное Бог-Существо», то есть духовный андрогин, каким его представляет Гумилев в вышеприведенном стихотворении. В нем преодолен самый глубокий разрыв в природно-человеческом мире – пропасть между полами. В этом изначальном разделении человечества – первичный источник несовершенства; все прочие разломы, разъединяющие человечество, – следствие этой первой трещины [ВС 7: 24]. Логично, что реинтеграция падшей природы начинается с создания гармоничного андрогина, сочетающего в себе духовные черты мужского и женского начал.

Три подвига искусства

Как поэт и любитель мифологии, Соловьев возрождает историю о Пигмалионе. Тот, как известно, рассматривал эмпирических женщин как искажения женственности. Поэтому он создал прекрасное произведение искусства – статую «Галатея», – влюбился в нее, и превратил ее, с помощью Эроса и богини любви Афродиты, из мрамора в живую Возлюбленную. Пигмалион в поэзии философа – теургический творец жизни, но не только он в греческой мифологии совершает подобный подвиг любви. В стихотворении Соловьева «Три подвига» (1882) мы встречаем художника, которому предстоят задачи потруднее пигмалионовской. Соловьев предупреждает своего героя, скульптора, как и Пигмалиона, что истинный подвиг далеко не закончен оживлением статуи: «У заповедного предела / Не мни, что подвиг совершен». Что же еще должен совершить истинный художник?

За оживлением мрамора должны последовать еще два героических подвига – умерщвление Персеем дракона смерти и бесстрашное нисхождение Орфея в Аид ради воскрешения своей возлюбленной Эвридики. Истинный любовник, по Соловьеву, – не только Пигмалион, Персей и Орфей, но художник-воин, который совершает все три подвига и триумфально завершает подвиг Орфея, возвращая ему Эвридику. Рассмотрим «требования» философа к художнику, который оставил создание безжизненных произведений искусства для искусства и творит вместо этого реальнейший, вечно живой образ возлюбленной:

Когда резцу послушный камень
Предстанет в ясной красоте
И вдохновенья мощный пламень
Даст жизнь и плоть своей мечте,
У заповедного предела
Не мни, что подвиг совершен,
И от божественного тела
Не жди любви, Пигмалион!
Нужна ей новая победа:
Скала над бездною висит,
Зовет в смятенье Андромеда
Тебя, Персей, тебя, Алкид!
Крылатый конь к пучине прянул,
И щит зеркальный вознесен,
И опрокинут – в бездну канул
Себя увидевший дракон.
Но незримый враг восстанет,
В рог победный не зови —
Скоро, скоро тризной станет
Праздник счастья и любви.
Гаснут радостные клики,
Скорбь и мрак и слезы вновь…
Эвридики, Эвридики
Не спасла твоя любовь.
Но воспрянь! Душой недужной
Не склоняйся пред судьбой,
Беззащитный, безоружный,
Смерть зови на смертный бой!
И на сумрачном пороге,
В сонме плачущих теней
Очарованные боги
Узнают тебя, Орфей!
Волны песни всепобедной
Потрясли Аида свод,
И владыка смерти бледной
Эвридику отдает

[Соловьев 1974: 70–71].

Конечно, художник, совершающий все три подвига, принимает и четвертый подвиг целомудренного эроса – вечной влюбленности и любви без соития. Как предупреждает Соловьев «умных чертей», которые всегда ищут «подхода» к совершенной красоте, чтобы ее осквернить, и нашли его в земной красоте Афродиты, в образе Вечной женственности такого «подхода» они не найдут. Путь к «божественному телу» идеальной красоты закрыт – грубо физической половой любви больше не будет[68].

Кто спасется?