Упраздненный театр. Стихотворения

Вобла ложилась кусочек в кусочек —

по сухому кусочку в сухую ладонь.

Нас покачивало военным ветром,

и, наверное, потому

плыла по клеенке счастливая жертва

навстречу спасению моему.

* * *

Ах, трубы медные гремят,

кружится воинский парад —

за рядом, за рядом ряд

идут в строю солдаты.

Не в силах радость превозмочь,

поет жена, гордится дочь,

и только мать уходит прочь…

Куда же ты, куда ты?

И боль, и пыль, и пушек гром…

Ах, это будет всё потом,

чего ж печалиться о том —

а может, обойдется?

Ведь нынче музыка – тебе,

трубач играет на трубе,

мундштук трясется на губе,

трясется он, трясется.

Медсестра Мария

А что я сказал медсестре Марии,

когда обнимал ее?

– Ты знаешь, а вот офицерские дочки

на нас, на солдат, не глядят.

А поле клевера было под нами,

тихое, как река.

И волны клевера набегали,

и мы качались на них.

И Мария, раскинув руки,

плыла по этой реке.

И были черными и бездонными

голубые ее глаза,

И я сказал медсестре Марии,

когда наступил рассвет:

– Нет, ты представь: офицерские дочки

на нас и глядеть не хотят.

Песенка об открытой двери

Когда метель кричит, как зверь —

протяжно и сердито —

не запирайте вашу дверь,

пусть будет дверь открыта.

А если ляжет дальний путь,

нелегкий путь, представьте,

дверь не забудьте распахнуть,

открытой дверь оставьте.

И, уходя, в ночной тиши

без долгих слов решайте:

огонь сосны с огнем души

в печи перемешайте.

Пусть будет теплою стена

и мягкою – скамейка…

Дверям закрытым – грош цена,

замку цена – копейка!

* * *

Опустите, пожалуйста, синие шторы.

Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.

Вот стоят у постели моей кредиторы

молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.

Раскошелиться б сыну недолгого века,

да пусты кошельки упадают с руки…

– Не грусти, не печалуйся, о моя Вера, —

остаются еще у тебя должники!

И еще я скажу и бессильно и нежно,

две руки виновато губами ловя:

– Не грусти, не печалуйся, матерь Надежда, —

есть еще на земле у тебя сыновья!

Протяну я Любови ладони пустые,

покаянный услышу я голос ее:

– Не грусти, не печалуйся, память не стынет,

я себя раздарила во имя твое.

Но какие бы руки тебя ни ласкали,

как бы пламень тебя ни сжигал неземной,

в троекратном размере болтливость людская

за тебя расплатилась… Ты чист предо мной!

Чистый-чистый лежу я в наплывах рассветных,

белым флагом струится на пол простыня…

Три сестры, три жены, три судьи милосердных

открывают бессрочный кредит для меня.

* * *

Глаза, словно неба осеннего свод,

и нет в этом небе огня,

и давит меня это небо и гнет —

вот так она любит меня.

Прощай. Расстаемся. Пощады не жди!

Всё явственней день ото дня,

что пусто в груди, что темно впереди —

вот так она любит меня.

Ах, мне бы уйти на дорогу свою,

достоинство молча храня!

Но старый солдат, я стою, как в строю.

Вот так она любит меня.

* * *

Не пробуй этот мед: в нём ложка дегтя.

Чего не заработал – не проси.

Не плюй в колодец. Не кичись. До локтя

всего вершок – попробуй укуси.

Час утренний – делам, любви – вечерний,

раздумьям – осень, бодрости – зима…

Весь мир устроен из ограничений,

чтобы от счастья не сойти с ума.

* * *

О. Батраковой

…И когда под вечер над тобою

журавли охрипшие летят,

ситцевые женщины толпою

сходятся – затмить тебя хотят.

Молчаливы. Ко всему готовы.

Окружают, красотой соря…

Ситцевые, ситцевые, что вы!

Вы с ума сошли: она ж – своя!

Там, за поворотом Малой Бронной,

где окно распахнуто на юг,

за ее испуганные брови

десять пар непуганых дают.

Тех, которые ее любили,

навсегда связала с ней судьба.

И за голубями голубыми

больше не уходят ястреба.

Вот и мне не вырваться из плена.

Так кружиться мне, и так мне жить…

Я – алхимик.

Ты – моя проблема

вечная…

тебя не разрешить.

* * *

Эта женщина! Увижу и немею.

Потому-то, понимаешь, не гляжу.

Ни кукушкам, ни ромашкам я не верю

и к цыганкам, понимаешь, не хожу.

Напророчат: не люби ее такую,

набормочут: до рассвета заживет,

наколдуют, нагадают, накукуют…

А она на нашей улице живет!

* * *

О. Батраковой

Мне нужно на кого-нибудь молиться.

Подумайте, простому муравью

вдруг захотелось в ноженьки валиться,

поверить в очарованность свою!

И муравья тогда покой покинул,

всё показалось будничным ему,

и муравей создал себе богиню

по образу и духу своему.

И в день седьмой, в какое-то мгновенье,

она возникла из ночных огней

без всякого небесного знаменья…

Пальтишко было легкое на ней.

Всё позабыв – и радости, и муки,

он двери распахнул в свое жилье

и целовал обветренные руки

и старенькие туфельки ее.

И тени их качались на пороге,

безмолвный разговор они вели,

красивые и мудрые, как боги,

и грустные, как жители земли.

* * *

Не верь войне, мальчишка,

не верь: она грустна.

Она грустна, мальчишка,

как сапоги тесна.

Твои лихие кони

не смогут ничего:

ты весь – как на ладони,

все пули – в одного.

Песенка о бумажном солдатике

Один солдат на свете жил,

красивый и отважный,

но он игрушкой детской был,

ведь был солдат бумажный.

Он переделать мир хотел,

чтоб был счастливым каждый,

а сам на ниточке висел:

ведь был солдат бумажный.

Он был бы рад в огонь и в дым,

за вас погибнуть дважды,

но потешались вы над ним,

ведь был солдат бумажный.

Не доверяли вы ему

своих секретов важных.

А почему? А потому,

что был солдат бумажный.