«Упрямец» и другие рассказы

— Мы еще ресторан держим, он нам почти столько же доходу приносит, сколько весь отель. С какой стати давать другим наживаться, когда мы и сами можем денежки к рукам прибрать? — Астарта шевельнула розовыми пальчиками, как будто отсчитала несколько банкнот. — Когда папочка отправляется за покупками, за кассу сажусь я, потому что служащие, знаете, не чисты на руку, и если не смотреть в оба…

— Да, да, — поддакиваю я, чувствуя, что на меня надвигается что-то гораздо более страшное, чем мысль о жалком состоянии моих башмаков.

— Особенно гимназисты воруют, — добавляет она. — На лето некоторые ваши товарищи нанимаются к нам. Я понимаю, они бедные, но отчего же они такие нечестные? Так и норовят стащить какую-нибудь пятерку. А ведь, кажется, и харчи у нас получают хорошие и на пару башмаков за лето скопить могут.

Тут моя богиня словно громом метнула в меня:

— Я смотрю, ваши башмаки тоже совсем обанкротились.

«Ах!» — простонал во мне кто-то так громко, что у меня в ушах зазвенело. Неужели наивность может быть столь безжалостна? Или действительно есть люди, которые родятся на свет без сердца?

А она продолжала:

— Отчего бы и вам не поступить в наш отель на летний сезон? Жили бы на курорте, да и деньжат скопили бы. Только не воруйте!

Пальцы мои впились в полированные ручки кресла. Спазмой свело горло.

— Как идут приготовления к вечеру? — не переставала занимать меня разговором маленькая хозяйка большого отеля. — Мы, к сожалению, не сможем прийти. У нас большая семья, и если покупать билеты на всех… Да и что особенного могут сыграть гимназисты? Если б еще Театр оперетты… Ведь надо соблюдать экономию, верно? Я уже взрослая, да и младшие сестры подрастают. Что ни говорите, а если всерьез думать о выгодной партии, без приданого не обойтись… Один аптекарь уже просил моей руки, но папа не решился забрать меня из гимназии. Он говорит, я еще маленькая. А я считаю, что не маленькая… Как вы думаете? Маленькая я или нет?

— Ох…

— Вам холодно? А я ведь велела протопить… Сейчас угощу вас стаканчиком ракии. Собственного производства. Вы ведь пьете?

— Нет, нет, благодарю вас! — вскочил я. — Я иду. Я… там… суфлирую.

— Да что вы так торопитесь? — поднялась и она. — Кузен говорил, что вы очень приятный собеседник. Комплименты умеете делать… Вот и в мой «Пур сувенир» тоже написали… Нам столько уроков задавали, что я еще не успела прочесть альбом до конца. Отложила на каникулы, да все как-то руки не доходят. А насчет летней работы вы все-таки подумайте. Я попрошу папочку, чтобы он вам платил больше, чем другим… Господи, да куда же вы?

…Гостиничный коридор… Рваные дорожки на полу… На дверях — покривившиеся таблички с номерами… Пропитавший все вокруг, даже самые стены, запах клозета, жареного мяса и свинины с капустой… И — наконец-то — звездная зимняя ночь, молчаливые сосны — бесконечный девственный заснеженный лес, который укроет несчастного…

1942

Перевод Б. Ростова.

ГРЕХ

Рачо Татарлиеву

Окружная учительская конференция закрылась поздно. Мы с баем Михалом выехали из города и двинулись по дороге к селу, когда солнце уже зашло. Лошади неторопливо тянули тележку через волнистые холмы Веслеца, а добравшись до придунайской равнины, где по обеим сторонам дороги расстилались пшеничные и кукурузные поля, бодро побежали рысью.

Ступицы колес ритмично постукивали, железные шины шуршали по песку шоссе, вся тележка покачивалась то направо, то налево, и это равномерное постукивание и покачивание нагнало на меня дремоту.

Должно быть, мы проехали половину пути, когда я заметил, что лошади стоят, и услыхал голос моего возницы:

— Учитель, ты спишь?

— Нет! — вздрогнул я, еще не совсем очнувшись. — Не сплю.

— Сдается мне — хорошо бы сделать тут привал. В лугах возле реки и кони отдохнут, попасутся, и мы разомнемся.

— Не плохо, — согласился я.

Бай Михал свернул в сторону, слез с тележки и стал распрягать. Слез и я, расстелил на траве пальто и улегся на спину. Возница отвел лошадей подальше, стреножил их и вернулся, разыскивая глазами, где я лежу.

— Ты тут?

— Тут… Садись…

Я приготовил ему местечко на своем пальто, но бай Михал растянулся прямо на траве, подложил руки под голову и затих.

Над нами раскинулось небо, бездонное, темно-синее, до отказа набитое тяжелыми гроздьями мерцающих звезд. Было тихо, только по ту сторону шоссе шелестела зеленая кукуруза да в ветвях грушевого дерева попискивал какой-то птенчик. Наступил час великого полуночного покоя, когда человеку дано почувствовать, как земля вихрем несется по беспредельному пространству в погоне за далекими небесными караванами.

— Тебе не страшно, учитель? — промолвил через некоторое время мой возница.

— А почему мне должно быть страшно?

— Да так просто — страшно, — неопределенно повторил он. — А вот мне, сказать по правде, немножко страшновато.

Я улыбнулся, услышав такое признание из уст простого деревенского жителя, хотя и во мне эта притихшая ночь и это пламенеющее небо будили какую-то глубоко скрытую тревогу. Овладев голосом, я объяснил: