«Упрямец» и другие рассказы

Ученые говорят, что потомок питекантропа обрел право называться человеком лишь после того, как сумел завязать общественные связи с себе подобными. Может ли в таком случае называться человеком моя квартирная хозяйка, если для нее на свете существуют только ее дом и сад, ее мебель, наряды и счет в банке? Если ни с одним человеческим существом не связана она ни единой, даже самой тоненькой, духовной нитью?

Ее дом! В нем олицетворялось и прошлое, и настоящее, и единственно возможное для нее будущее. Ради него она родилась на свет. Его оставит после себя юному своему отпрыску. Куда бы она ни шла, чем бы ни была занята, она повсюду носила в душе драгоценный образ собственного дома. Отправляясь по утрам в бакалейную лавку, она останавливалась у двери и поглаживала жесть водосточной трубы с такой нежностью, с какой гладят руку возлюбленного. Даже вода, стекавшая по трубе, вызывала в ней ревнивое негодование: ведь каждый раз она уносила с собой атомы металла!

Отойдя шагов на двадцать от дома, она оборачивалась и принималась пристально разглядывать окна, кирпичную кладку стен, каждое пятнышко на заборе, словно подсчитывая, сколько частичек ее недвижимости похищены были за ночь дождем и ветром.

Все жильцы были в ее глазах безжалостными разрушителями, врагами собственности, злобствующей голытьбой, которая только и знает, что портить чужое добро, не задумываясь над тем, во что это обходится хозяину. Денно и нощно кипели здесь невиданные баталии из-за каждого пустяка, из-за каждой царапинки, из-за каждой чешуйки отставшей от стены штукатурки, ибо все это были раны, кровоточащие раны на ее теле.

Всем людям весна несет радость, а ей — муку: ведь весной у нее в саду, естественно, распускаются цветы. И тут уж она теряет всякий покой, ибо небесный вседержитель совершил вопиющую несправедливость, вложив любовь к цветам в детскую душу. А вдруг кто-нибудь из этих сорванцов — сынишка механика или кондуктора — сорвет бутон розы, чтобы подарить матери, ютящейся в низком, сыром подвале?

Едва созревали в саду груши, как она принималась, точно лунатик, ночи напролет вышагивать у нас над головой, подкарауливая: не дай бог, кто-нибудь сорвет грушу с одного из семи ее деревьев!

Она искренне верила, что большевики едят людей живьем, так как гвардейский унтер, ее двоюродный братец, сказал, что стоит русским прийти — и не видать ей дома как своих ушей.

Когда присылали счет за воду, она никогда не показывала его жильцам, господом богом клялась, что не берет лишнего, — только бы вытянуть еще пять левов у прачки, снимавшей угол в семье машиниста.

Только один раз за все время услышал я, как она запела: это было в тот день, когда радио сообщило о том, что немецкие генералы уже видят в бинокли башни Кремля. Но зато после разгрома немцев под Сталинградом она стала хиреть, желтеть и зачастила в церковь — после Гитлера бог оставался последней ее надеждой и защитой…

Всё показали немецкие редакторы в этом номере «Сигнала». Забыли лишь представить обличье собственника — тот идеал, за который теперь мрут озверелые гитлеровские молодчики.

А как украсила бы обложку тупая физиономия нашей доморощенной поклонницы Гитлера с пачкой платежных квитанций в руке!

Пояснительную надпись вполне бы заменило древнее латинское изречение: Ecce homo![21]

1944

Перевод М. Михелевич.

ЗАЙЧОНОК

Ужин пришел к концу.

Хозяин, бывалый охотник, и его гости поднялись из-за празднично накрытого стола и, прихватив с собой недопитые бокалы, удобно устроились в креслах возле пылающего камина.

— Ну… мы слушаем тебя! — с легким недовольством в голосе процедил хозяин, кивнув головою в сторону одного из гостей. — Что ж, расскажи, а мы послушаем, почему это тебе не позволено есть жаркое из зайца!

— Я ведь уже сказал: не то чтоб не позволено, а просто я не могу! — улыбаясь, возразил тот. — Когда вы услышите эту маленькую очень давнюю историю, я уверен, вы простите мне ту невольную обиду, которую я нанес всем за нашей дружеской трапезой.

…И автор в свою очередь выражает робкую уверенность, что вы, дорогие читатели, простите ему старый, изрядно поистершийся от многократного употребления прием, к которому он прибег в начале своего рассказа: как в имении радушного хозяина собралось несколько его высокоблагородных друзей; как, насладившись отличным ужином и расположившись возле горящего камина, они постепенно разговорились; один сказал одно, другой другое, пока, наконец, тот, который все время молчал, «погруженный в свои мысли», вдруг не оживился и не пожелал рассказать одну «давным-давно» случившуюся с ним историю…

Автор вынужден был прибегнуть к этому приему в силу некоторых, так оказать, естественных и общественных обстоятельств.

Прежде всего — отдающая стариной, романтическая обстановка встречи друзей: серебряная декабрьская ночь в глухих заснеженных дебрях Рильского кряжа.