Упрямец Керабан

– Безусловно, не забыл, дядя, – ответил Ахмет. – И даже прибавил, что мы делаем все возможное, чтобы добраться до Скутари как можно раньше.

– Ты хорошо сделал, племянник. Нужно давать знать о себе с каждого почтового отделения, где бы оно нам ни встретилось.

– К несчастью, мы никогда не знаем заранее места очередной стоянки, – заметил Ахмет, – поэтому все наши письма останутся без ответа.

– Действительно, – подтвердил ван Миттен.

– Да, кстати, – обратился Керабан к своему роттердамскому другу, – мне кажется, вы не слишком спешите послать весточку госпоже ван Миттен. Что подумает эта превосходная жена о вашей небрежности?

– Госпожа ван Миттен? – переспросил голландец в некотором замешательстве.

– Да!

– Госпожа ван Миттен, безусловно, порядочная женщина. В этом смысле мне не в чем упрекнуть свою жену. Но как подруга жизни… Да, но, друг Керабан, почему мы говорим о госпоже ван Миттен?

– Э… Да потому, что, насколько я помню, это очень милый человек.

– Да? – произнес ван Миттен, как если бы ему сообщили нечто совершенно новое для него.

– Помнишь, Ахмет, как я отзывался о ней в самых лучших выражениях, когда вернулся из Роттердама?

– Помню, дядя.

– И во время моей поездки я был очарован ее приемом.

– Да? – повторил ван Миттен.

– Но, – продолжил Керабан, – должен признать, что иногда у нее бывают странные идеи, капризы, причуды. Но это вообще свойственно слабому полу. Даже если нельзя уступать женщинам, то не стоит и упрекать их. Именно так я всегда и поступал.

– И вы действовали вполне разумно, – поддержал друга ван Миттен.

– Она все так же страстно любит тюльпаны, как, впрочем, и полагается истинной голландке?[163] – спросил Керабан.

– Страстно.

– Ну, ван Миттен, давайте говорить откровенно. Я чувствую в вас какой-то холодок по отношению к жене.

– «Холодок» – было бы еще слишком теплым выражением того, что я к ней испытываю.

– Что вы говорите? – воскликнул Керабан.

– Я никогда не разговаривал с вами серьезно о госпоже ван Миттен. Но коль скоро речь зашла на эту тему и представляется удобный случай, то сделаю одно признание.

– Признание?

– Да, друг Керабан! Мы с госпожой ван Миттен разошлись.

– Разошлись! – воскликнул Керабан. – С обоюдного согласия?

– С обоюдного согласия.

– И навсегда?

– Навсегда.

– Расскажите-ка мне об этом, если, конечно, волнение…

– Волнение? – удивился голландец. – С чего бы мне волноваться?

– Тогда говорите, говорите, ван Миттен! – попросил Керабан. – Как турок я очень люблю всякие истории, а как холостяк особенно обожаю семейные.

– Хорошо, друг Керабан, – продолжал голландец тоном, каким он стал бы рассказывать о приключениях кого-то другого. – Вот уже несколько лет, как отношения между мной и госпожой ван Миттен стали непереносимыми. Бесконечные споры по любому поводу: когда встать, когда ложиться, что есть, что не есть, что пить, что не пить, о том, какой погода будет, и о том, какой была, о мебели, которую лучше поставить не здесь, а там, об огне, который надлежит зажечь в этой, а не в той комнате, об окне, которое нужно открыть, и о двери, которую нужно закрыть, о растениях, которые следует посадить в саду или, наоборот, выдернуть с корнем…

– Все шло чудесно! – вставил Керабан.

– Да, но положение становилось все хуже и хуже, потому что, по сути, у меня очень чувствительный и покорный нрав, и я во всем уступал, стараясь избегать ссор.

– Возможно, это было самым разумным, – вмешался Ахмет.

– Напротив, это было самым неразумным, – возразил Керабан, уже готовый спорить.

– Ничего не могу сказать по этому поводу, – сказал ван Миттен, – но как бы то ни было, а при нашем последнем споре я решил возражать… Да, я возражал как настоящий Керабан!

– Во имя Аллаха! Это невозможно! – воскликнул знавший себя дядя Ахмета.

– Даже больше, чем Керабан, – прибавил ван Миттен.

– Да сохранит меня Мухаммад! – возвысил голос Керабан. – Но претендовать на то, что вы более упрямы, чем я…

– Это совершенно невероятно! – подхватил Ахмет таким убежденным тоном, что он проник в самую глубь сердца его дяди.

– Сейчас сами увидите, – спокойно продолжал ван Миттен, – и…

– Мы ничего не увидим! – закричал Керабан.

– Дослушайте меня, пожалуйста, до конца. Этот спор возник между мной и госпожой ван Миттен по поводу цветов, тех самых прекрасных любительских тюльпанов «Genners», которые держатся так прямо на своих стеблях. Их насчитывается более ста разновидностей. Все тюльпаны этого сорта, которые имелись у меня, стоили не менее чем по тысяче флоринов[164] за луковицу.

– Восемь тысяч пиастров, – вздохнул Керабан, привыкший все пересчитывать на турецкие деньги.

– Да, приблизительно восемь тысяч пиастров, – подтвердил голландец. – И вот однажды госпоже ван Миттен приходит вдруг в голову вырвать «Валенсию», чтобы заменить ее на «Солнечный глаз»! Это переходило всякие пределы! Я воспротивился… Она упорствовала. Не успел я задержать жену, как она бросилась к «Валенсии»… Вырвала ее…

– Восемь тысяч пиастров! – воскликнул Керабан.

– Тогда, – продолжал ван Миттен, – я подбежал в свою очередь к ее «Солнечному глазу» и растоптал его.