Упрямец Керабан

Закончив обед, Ахмет поспешил из-за стола, предоставив Бруно с Низибом и далее обильно угощаться жареным индюком и оладьями. Как обычно, он отправился на почтовую станцию, чтобы ускорить подачу упряжки, твердо решив удесятерить, если надо, те пять копеек за версту и лошадь, полагавшиеся начальнику почты, не говоря уже о чаевых для ямщиков.

В ожидании его господин Керабан и ван Миттен водворились во что-то вроде зеленой беседки, мшистые сваи которой с журчанием омывала река.

Это была редкая возможность отдаться сладости безделья и восхитительной дремоты, на Востоке именуемой кайфом.

Да еще при том, что в их распоряжении имелись наргиле – прекрасное дополнение к еде, достойной приличного переваривания. Оба приспособления достали из кареты и принесли курильщикам.

Тотчас же наргиле были набиты табаком, но если господин Керабан по неизменной привычке употребил персидский томбеки[233], то ван Миттен остался верен обычному для него сорту латакие из Малой Азии.

Когда табак был зажжен, курильщики растянулись на скамье рядом друг с другом и гибкая трубка-дымовод, прошитая золотыми нитями и кончающаяся мундштуком из балтийского янтаря, оказалась у каждого между губами.

Ароматный дым попадал в рот, проходя через чистую воду в наргиле.

В течение нескольких минут господин Керабан и ван Миттен целиком отдались бесконечному наслаждению, которое доставляет наргиле, более предпочтительный, чем чубук, сигара или сигарета, и безмолвствовали с полузакрытыми глазами, как бы возлежа не только на скамье, но и на перине, созданной завитками табачного дыма.

– Вот это – чистое наслаждение, – сказал наконец торговец, – и я не знаю ничего лучше для времяпрепровождения, чем такое интимное собеседование со своим наргиле.

– Собеседование без спора, – заметил ван Миттен, – которое от этого только приятнее.

– Поэтому, – продолжал Керабан, – турецкое правительство, как всегда, поступило очень безрассудно, обложив табак налогом, который удесятерил его стоимость. Благодаря этой глупой идее использование наргиле становится все более редким и однажды совсем прекратится.

– Это в самом деле было бы печально, друг Керабан.

– О, друг ван Миттен, у меня к табаку такое пристрастие, что я предпочел бы умереть, но не отказаться от него. Да! Умереть! И если бы я жил во времена Мурада Четвертого[234], этого деспота, пожелавшего запретить его употребление под страхом смерти, то скорее увидели бы мою голову скатившейся с плеч, чем трубку – выпавшей из губ!

– Я думаю так же, как и вы, друг Керабан, – горячо откликнулся голландец, втянув в себя две или три добрые затяжки.

– Не так быстро, ван Миттен, пожалуйста, не вдыхайте так быстро! Вы не успеваете распробовать этот вкусный дым и кажетесь мне обжорой, который проглатывает куски, не жуя их.

– Вы всегда правы, друг Керабан, – улыбнулся ван Миттен, ни за что в мире не пожелавший бы нарушить столь сладостное спокойствие ненужными препирательствами.

– Всегда прав, друг ван Миттен.

– Но что меня поистине удивляет, друг Керабан, так это то, что мы, торговцы табаком, испытываем такое удовольствие, употребляя свой собственный товар.

– Это почему же? – спросил Керабан, который не переставал держаться немного настороже.

– Если верно, что пирожники обычно испытывают неприязнь к пирожным, а кондитеры – к производимым ими сладостям, то, мне кажется, что торговец табаком должен ненавидеть…

– Одно замечание, ван Миттен, – перебил собеседника Керабан, – только одно, пожалуйста.

– Какое?

– Вы когда-нибудь слышали, что торговец вином испытывает неприязнь к продаваемым им напиткам?

– Нет, конечно.

– Ну вот, а торговцы вином и торговцы табаком – это совершенно одно и то же.

– Пусть так! – согласился голландец. – Ваше объяснение мне кажется превосходным.

– Но, – продолжал Керабан, – поскольку вы, кажется, ищете со мной ссоры на эту тему…

– Я не ищу с вами ссоры, друг Керабан! – живо отпарировал ван Миттен.

– Ищете!

– Нет, уверяю вас.

– Но поскольку вы делаете несколько агрессивное замечание о моих табачных пристрастиях…

– Поверьте…

– Нет, делаете! Нет, делаете! – настаивал на своем Керабан, начиная возбуждаться. – Я умею понимать намеки…

– Не было ни малейшего намека с моей стороны, – ответил ван Миттен, который, возможно, под влиянием хорошего обеда тоже начинал терять терпение из-за настойчивости негоцианта.

– Намек был, – упорствовал Керабан, – и я в свою очередь сделаю замечание.

– Пожалуйста!

– Не понимаю, нет, не понимаю, как вы позволяете себе курить латакие в наргиле. Это недостаток вкуса, недостойный уважающего себя курильщика.

– Но мне кажется, что я имею полное право на это, – ответил ван Миттен, – поскольку предпочитаю табак из Малой Азии…

– Малой Азии! Вот уж! Малая Азия далека от того, чтобы стоить Персии, когда речь идет о табаке.

– Это зависит…

– Томбеки даже после двойного промывания еще имеет активные свойства, бесконечно превосходящие аналогичные показатели латакие.

– Я думаю! – воскликнул голландец. – Слишком активные свойства, обязанные своим присутствием белладонне[235]!