Упущенные Возможности

Так и обмениваясь с ней шпильками, под ржание и хихикание Миши с Иркой, позади нас наслаждающихся бесплатным цирком, мы пришли к кафе в Настасьинском переулке.

«Кафе Поэтов» мне понравилось с первого взгляда. Огромный, глубокий подвал деревянного дома, в который ты спускаешься по деревянной лестнице. Высоченные потолки, небольшая эстрада с микрофонами в дальнем торце. На ней как раз читал стихи какой то парень, иногда раскланиваясь вспыхивающим аплодисментам. В общем, эта особенная атмосфера места тусовок творческих людей, и всякой богемы.

С поправкой на время, я почувствовал себя как в ' Жан-Жаке' или каком нибудь «Жон Жоли», забитом протестно — революционной публикой самого разного толка.

Когда мы прошли в зал и уселись за заказанный Иркой столик, она пояснила- позже будет играть оркестр, можно будет потанцевать. А потом опять будут выступать поэты.

Улыбчивый официант, на просьбу накормить после рабочего дня, лишь кивнул, и поинтересовался напитками. Мы с Гриценко переглянулись и попросили графин водки. А дамы остановились на портвейне три семерки.

Чокнувшись со знакомством, уминая вкуснейшее мясо по- французски, и перебрасываясь с ребятами шутками, я в пол- уха слушал поэтов, и очарование несколько подувяло.

И поэты и публика отчетливо делились на две страты. Часть этой публики считает, что СССР, вслед за Империей, так и остался тюрьмой народов, застрявшей на пути к демократии. А другая часть присутствующих, мечтает покончить наконец с гнилым либерализмом и навести наконец настоящий коммунистический порядок. Да и мир, пора уже освободить от гнета капитала. И все готовятся к войне.

Как это выглядит в реальности, они все представляют плохо, но уж это их, и не волнует.

Здесь и сейчас, царил тот же бодрый, шапкозакидательский ура-патриотизм, что и в двадцатых, двадцать первого. Ну, вот это, пусть и не артикулируемое — «от победы к победе», «могучим броском, за две недели…» с проснувшимся у меня безнадежным ощущением вечного колеса насилия, с которого не спрыгнуть.

Хотя, когда начал выступать поэт Михаил Кузьмин, я было решил что мне показалось. Кузьмин был очевидным педиком, и читал вполне жеманные стихи, героиней которых была женщина.

Его сменил и вовсе некий Пространственный Пьеро, сообщивший что «стебель тверд поутру, и прозрачная капля, украшает бутон…».

Их встретили, и проводили, вполне благожелательно посмеиваясь и аплодируя.

Но потом понеслась. Пафос и победы, война и смерть, стальная поступь, и отдать жизнь во имя…звучало крепкое словцо, принимаемое, как само собой разумеющееся…

А меня еще и всячески дразнила и высмеивала Воронцова. В результате я пил очищенную, раз в пятнадцать минут решая не связываться, а потом передумывая.

А поэты, тем временем совсем съехали с катушек, воспевая войну, битвы и героизм:

Будет буря,

будет бой,

битва забушует,

Я услышу за собой

девочку большую.

Надвигается война,

а когда — не знаю.

А следующий поэт и вовсе не парился:

И гармонист из сил последних

Поет во весь зубастый рот,

И двух в пальто в овраг соседний

Конвой расстреливать ведет.

Даже совсем простой рабочий «Серпа и Молота», Миша Гриценко, чувствовал, что как-то перебор.

Заступившись, впрочем, за воспевателей, заявив, что мотивирующая поэзия — тоже важно. Да и пропаганда нужна.

Но я не согласился:

— Понимаешь, Мишань… одно дело быть готовым к войне. И другое дело, ее призывать и мечтать о ней.

— Ты хочешь сказать, что о подвигах не нужно говорить?

— Я хочу сказать, что не стоит представлять войну, насмотревшись кинофильмов или наслушавшись этих поэтов.

— Фильм, не отменяет сам факт подвига!

— Конечно, Миша — согласился я,- только в фильме…

Я замялся пытаясь, при дамах, подобрать слова, что бы объяснить. Что, в частности, в фильмах не бывает запаха. Что война, кроме всего прочего — это вонь. Самый натуральный тяжелый запах крови, взрывчатки, дерьма, отработки дизельных моторов, и, зачастую, мозгов и внутренностей. Чего в кино, просто не передать.

— В любом фильме, Миша, ты — второстепенный персонаж, и умираешь в течение первых пяти минут фильма. И больше о тебе никто не вспомнит — неожиданно сказала Саша Воронцова.- но об этом, говорить совершенно не принято. А здесь — особенно.

Ирка нам пояснила, что в рабочий день ждать чего то выдающегося не стоит.

— Ты же сказал, Рома, что хочешь представлять уровень нынешней поэзии? Ну, вот это — нижняя граница — засмеялась она.

А со сцены раздавалось:

— все погибнем, пускай,

Но в грядущем,

о нас еще вспомнят потомки.

Я просто заржал:

— Откуда потомки, если все погибнут?

Все тоже начали фыркать. А Воронцова повернулась ко мне и сказала:

— Боже мой! Какая самодовольная, пафосная и унылая муть! Скулы сводит. Так хочется наговорить им всякого! Боб! Устрой скандал, а? Я же вижу, ты хочешь…

Даже не знаю, что меня сподвигло. То ли, ехидная Воронцова с ее ироничным прищуром. То ли медиаторы, что я вдруг нащупал в кармане пиджака, когда вытаскивал сигареты и зажигалку, то ли то, что и мне и вправду очень хотелось сказать этим всем…