Ураган. Последние юнкера

Ведь мы только что вернулись из Владивостока в Петербург, после дальневосточного плавания гардемаринской роты на крейсере «Орел». В гардемаринских классах в Галерной гавани мы нашли полное разложение: лекции были отменены, офицеры-лекторы и большая часть командного состава не появлялись, матросы и служащие «митинговали». Гардемарины частью разъехались, частью слонялись по помещениям, обедали, завтракали и спали, не зная, что делать и что будет дальше. Не выдержав этого революционного разложения, я и решил перейти, вместе с моим товарищем, в Константиновское Артиллерийское училище, куда теперь съезжались кадеты со всех концов России… Кого здесь только не было: кадеты Третьего корпуса, слегка копирующие пажей, строевики Второго кадетского с синими погонами, более сильные в науках кадеты Первого корпуса, более скромные москвичи, загорелые ташкентцы и тифлисцы, смуглые, слегка скуластые оренбуржцы — способные конники, кадеты Донского корпуса, киевляне, одесситы, полтавцы, псковичи, аракчеевцы из Нижнего Новгорода, сибиряки Омского корпуса, суворовцы из Варшавы и даже два вице-унтер-офицера Вольского кадетского корпуса, считавшегося местом ссылки провинившихся кадетов других корпусов. Особой группой держались «сумцы», носившие на гимнастерке значок корпуса довольно большого размера и гордо называвшие свой корпус «Сумская академия». Сумцы смотрели на других кадетов немного свысока, ощущая как бы свое «академическое» превосходство. Кадеты чувствовали себя в училище как в Кадетском корпусе[2]. Они сразу же перезнакомились, перешли друг с другом «на ты» и стали господами положения. Встречая вновь прибывающих, они их приветствовали, шутили, кричали или, наоборот, подсмеивались над теми, кто не принадлежал к «кадетскому сословию».

«Эй, моряк! — кричали мне кадеты. — Ты наш, иди сюда… в какую ты назначен батарею?»

Я был несколько шокирован этим «ты», но быстро понял, что кадеты обращались на «вы» лишь к так называемым «людям со стороны», и это «вы», относящееся к гимназистам, реалистам и студентам, произносилось с высоты кадетского достоинства с чувством отчужденности и некоторого презрения.

Поступавших «со стороны» часто называли «козероги». На этот раз на 11-м курсе «козерогов» почти не было: 11-й курс Константиновского артиллерийского училища состоял на девяносто процентов из кадетов. Положение «козерогов» было нелегким — над ними смеялись и их третировали. Только после первой учебной стрельбы в Красном Селе их как бы «реабилитировали»: после стрельбы у «козерогов», по юнкерской терминологии, «отпадал хвост» и они получали какие-то права.

Несколько бывших вольноопределяющихся — георгиевских кавалеров с фронта — и я, как военный моряк, были сразу же приняты в кадетскую компанию.

В первый же день приема в училище мы получили юнкерскую форму с погонами Константиновского артиллерийского училища и были разбиты по отделениям двух батарей. С б часов утра следующего дня началась размеренная, утомительная, здоровая жизнь военного училища.

Кадеты принесли в училище свои традиции и навыки своеобразной военной бурсы. Эта военная молодежь не блистала, в большинстве своем, широким научным кругозором, но морально и физически она была гораздо здоровее, нежели молодежь многих гражданских столичных учебных заведений.

Традиционного юнкерского «цука» со стороны старшего 10-го курса мы не испытывали, так как 10-й курс был не кадетский, а студенческий, и назначенные в нашу батарею фельдфебели и взводные унтер-офицеры были все бывшие студенты, главным образом высших технических учебных заведений, и многие из них — фронтовики.

Это была интеллигентная, культурная молодежь, которой школа войны придала еще лучшую шлифовку.

Однако эти старшие юнкера 10-го курса, говорившие друг другу «вы» или даже «коллега», не признающие ни училищного «цука», ни старых традиций «Дворянского полка», ни старых юнкерских песен, не пользовались у новых молодых юнкеров из кадетов большим уважением. Их терпели за их портупейские, унтер-офицерские погоны, темляки, а у иных и георгиевские крестики с фронта[3]. Кроме того, эти старшие юнкера-«коллеги» как-то признавали революцию или пытались ее оправдывать. Спорить с ними было невозможно, так как политический горизонт был в данном случае слишком различен. Кадеты отрицали и ненавидели революцию все как один, но не любили разговаривать на политические темы. Отрицание революции считалось аксиомой, не требующей разъяснения или доказательств. И если даже чувствовали в глубине души, что старший юнкер прав, в их глазах он все же оставался «сугубым, убогим шпаком», а такое существо никогда и ни в чем не могло быть правым и могло заслуживать лишь жалость и презрение к своей «убогости».