Урал грозный

— А кого я тебе пришлю?— Авакумов потер усы, хитро прищурился.— Ты думаешь, я тебе пришлю чертоломов? Наполовину ремесленников пришлю, понял? Ему нужно завернуть болт, а он сам с болт. А работать будут, в забой шел, а не из забоя. За простой-то пятьдесят процентов платим, а кто виноват?

— Я даю ток, Трофим Егорович,— попробовал оправдаться директор,— но ведь сами знаете, у нас уральское кольцо. Отдаем всю энергию в кольцо...

— Знаю... А кольцо у кого берет? От вас же берет. Если все вы будете работать пальто внакидку, откуда кольцо энергию будет иметь? Вот поставили мне ограничители, работают все шахты на «гнилом токе». Ты знаешь, что значит? Скоро все моторы погорят. И тока твоего хватает, чтобы только не затопить и не загазовать шахты. Вот, договорились с тобой? Хорошо. Пора, пора, покажи-ка нам, хозяин, свою станцию.

Вслед за Трофимом Егоровичем поднялись все.

Осмотрев турбинный зал, мы спускаемся к топкам, чтобы посмотреть процесс расшлаковки не остывшей до конца топки, труд, о котором всегда отзываются с уважительным восхищением.

Я вспомнил мальчика — Ваню Терешина,— ведь его отец работал расшлаковщиком.

— Там должен работать Терешин?— спросил я проводника-инженера.

— Терешин? Видите, я турбинщик,— сказал он смущаясь,— своих-то я хорошо знаю... Но, кажется, я слышал о расшлаковщике Терешине.

Внизу так гудело, что совершенно было не слышно друг друга. Шаровые барабаны с грохотом и визгом перемалывали уголь; под большим давлением угольная пыль неслась в огонь.

У первой топки уже стояли Авакумов, Горюнов и еще несколько их спутников, спустившихся раньше нас. Возле них люди в брезентовых костюмах тянули шланги. Черные ручейки прокладывали дорожки по угольной пыли.

— Что там?— спросил я, наклонившись к уху нашего проводника.

— Вот это и есть расшлаковка,— прокричал он,— котел не должен надолго выходить из строя. Топка расшлаковывается, не дожидаясь, пока совершенно остынет. Мы не можем ждать двенадцать-четырнадцать часов. Конечно, так работать очень трудно, и раньше даже запрещалось, но война заставляет. Раньше мы могли жить более или менее роскошно, останавливать турбины и ожидать. Теперь, сами знаете, как туго пришлось с электроэнергией на Урале. Сколько новых заводов пришло. Приходится идти на все... Наши расшлаковщики — герои. Скалывают шлак при восьмидесяти градусах!

Из первой топки выпрыгнул человек в сухой одежде, с лицом закутанным тряпками. Последние капли влаги, казалось, вылетали и лопались в раскаленном воздухе, не отпускавшем этого человека даже после того, как он покинул топку. Человек прислонился к столбу, пошатнулся, его подхватили под руки, развязали тряпки как бинты на ране, усадили на табурет. Я видел его бурое с черным лицо, растрескавшиеся губы, жадно хватавшие воздух.

— Воды,— попросил он, ребром ладони, как рашпилем, проводя по губам.

Ему быстро подали ковш. Он обмакнул вначале усы, растопырившиеся от сухого жара, потом выпил, не отрываясь, весь ковш.

— Сколько воды вышло, столько должно войти. Еще дать? — спросил старик с метлой.

— Потом еще немного,— сказал расшлаковщик.— Сегодня жарко невмочь.

Он обвел нас глазами, просящими извинения. Вероятно, ему казалось, что он недостаточно хорошо ведет себя перед посторонними во время своего обычного труда.

Медный пожарный карабин, насаженный на жирный шланг, блеснул совсем рядом. Человек с карабином направил его на двух рабочих, обвязанных тряпками. Твердая струя ударила по их спецовкам, отскочила, и по земле снова побежали ручьи. Один из рабочих наклонил голову, чтобы получше пропитались и шляпа, и тряпки, затем, перехватив в правую руку кирку, крякнул и, я бы сказал, весело первым бросился в печь. Вслед за ним в печь нырнул другой. Жар охватывал каждого из них сразу, и клуб пара выпрыгивал наружу и, поднявшись, рассеивался где-то у изогнутой коленом трубы воздуходувки.

Люди, бросившиеся в печь с кирками в руках, точно сгорали внутри. Томительное ожидание их возвращения, в конце концов, превращалось в нервное напряжение. Не сгорели ли? Не в обмороке ли? Но оттуда слышался отдаленный шум, словно стук клюва дятла.

— Пятнадцать минут!— прокричал техник и махнул рукой как на старте бегунов или лыжников.

— Давай! — проорали в устье печи.

Рабочие выпрыгнули оттуда, и их дымящиеся тела сразу же подхватили на руки.

— Терешин! — выкликнул техник.

— Терешин ходит один,— проорал кто-то над моим ухом словно гордый за такого удальца,— он не любит, чтобы ему мешали.

— А если ему там станет плохо? — спросил я.— Кто ему тогда поможет?

— Терешину плохо? Эва! Не таков Терешин.