Урочище Пустыня

Чего-то я не понимал, не мог понять, охватить своим убогим умишком. Получается, не только люди и вещи совсем не такие, какими мы их видим. Совсем не такими оказываются и события. И проникнуть в их сокровенную суть дано только тому, кто верит во Всевышнего. Даже не столько верит, сколько доверяет Ему и покаянно вверяет в Его руки всего себя. Все, даже непонятное и непознаваемое имеет свой смысл и свою цель, убеждал я себя. Смерть Ильи я воспринял не только как потрясшую меня утрату, но и как назидание. Со всей очевидностью я осознал, что нельзя богохульничать, требовать от Него поблажек, снисхождения или выполнения каких-то договорных обязательств. Никому это не позволено. Его можно только просить и то лишь после того, как исповедуешься в своих грехах.

Никому бы я не пожелал такой участи, даже злейшему своему врагу. И себе не пожелал бы. Я заключу с боженькой иной завет, решил я тогда. И с тех пор старался как мог «горняя мудрствовать, а не земная», и все помыслы направлять на поиск своей тропинки к Богу, заботясь лишь о том, чтобы с этой тропинки не сбиться и не сверзнуться в пропасть. Ибо сказано, что без таковых усилий, без каждодневного усердия невежество, нечувствие и разленение заступят место совершенств духовных.

Впрочем, легко сказать — трудно, не размениваясь на второстепенное и не теряя из виду главное, изо дня в день принуждать себя к подвигу, труду и многому терпению. И открылось мне тотчас, как мал я, неразумен и слабосилен.

После выписки все как-то незаметно вернулось на круги своя — я возвратился к бабе Тоне в деревню и снова был поставлен пасти колхозных свиней. Поначалу было непонятно, как из этой ограды вырваться и куда направить свои заплутавшие стопы. После долгих и тягостных раздумий пришел я к такому выводу, что следует мне, дабы не питать плоти, которая бич наш и сущее наказание, строго придерживаться трех обетов — девства, нестяжательности и послушания, поскольку в них главным образом заключается основание и дух подвижничества.

Вывод-то выводом, а делать-то что? К чему прилепиться, чтобы исполнить задуманное? Этого я не знал, да и не мог знать тогда.

Так длилось бы, пожалуй, неизвестно сколь долго, если бы не случилось одно происшествие накануне праздника блаженного Прокопия. В этом происшествии усмотрел я знак.

В общем, задумал я пойти ночью в лес — посмотреть на чудо чудное, цветок папоротника, зацветающий на Купалу. По поверьям, завладевший им получал дар все видеть и слышать, самому при этом оставаясь невидимым и неслышимым, сиречь тенью-невидимкой. Зачем мне нужен был этот дар я не задумывался, но очень хотел обладать им. Да и любопытно было — а вдруг…

Устроился я на пеньке в замечательном со всех сторон месте — на краю полянки, где в изобилии рос папоротник, а по осени водились опята. Чтобы все было по заведенному ритуалу очертил, как Хома Брут воображаемый круг, оберегающий от нечистой силы, трижды перекрестился, поклонился на четыре стороны света и стал ждать, что будет дальше. В одной руке я держал нательный крестик, а в другой перочинный ножичек, чтобы сразу срезать появившийся цветок. Промедление здесь было непозволительно, так как цветение папоротника — явление эфемерное. И кто зазевался — тому, видно, не судьба.

Несколько раз мне померещилось, что я вижу какое-то свечение в траве. Но это был святлячок, сонно ползающий по стеблю папоротника. Потом зажгли фонарики и его жуки-собратья, отчего мне показалось, что поляна озарилась огоньками церковных свечек, поставленных за здравие и за упокой. И тут между деревьями невдалеке от меня, где-то возле речки, вспыхнул огонь. Сначала я подумал — вот он, цветок, это он и есть, огромный, жгуче-прекрасный, полыхающий киноварью. И даже испугался такой удачи. Но оказалось — нет. То наши, свиноройские, решили на мою беду отпраздновать самую волшебную ночь в году, как это делали их далекие предки — в лесной чаще, водя хороводы, прыгая через костер и предаваясь любовным утехам.

Мне же, юношеских страстей удержавшему взыграния, воздержанием отринувшему плотские страсти сие было чуждо, хотя и вводило в немалый соблазн. И теперь я уже не сторожил, как прежде, зацветающий папоротник, а смотрел больше на парней и девок, с криком и визгом кидающихся в пламя.

Одна из девонек отошла в сторону, уединилась и только приготовилась в кусточках, как была настигнута неким молодцом, который в темноте скрутил ее своей силищей и надругался над ней по-своему. Да и скрылся, как тать в нощи. А я сидел, будто истукан, не зная что делать — то ли звать людей на помощь, то ли защищать ее, то ли броситься за татем в погоню. И досиделся.

Та девчушка вышла из зарослей, поправляя платье, наткнулась на меня в темноте, ойкнула и побежала к своим. Пожалуй, смекнула, меня завидя, что это я был с ней и показала на меня как на своего обидчика. Как-то ведь уверилась, несмотря на темень. А по сути душой покривила, напраслину возвела.