Урочище Пустыня

— Слышу, князь, земля простонала три раза и зовет тебя к себе…

Он посмотрел на меня как на чокнутого и снова устремил свой взгляд в окно.

— Слышу, князь, земля простонала…

— Я все понял, можешь не продолжать. Я не глухой, — ответил парнишка. — И что земля зовет к себе тоже понял.

— Понял-то понял, а уяснил ли? — зачем-то начал цепляться я.

Он посмотрел на меня пристально и спросил:

— Тебе чего?

— Ничего.

— Ты псих?

— Нет, я Алешенька, божий человечек.

Он еще раз в упор, с какой-то особой сумрачностью на меня взглянул и отвернулся. За окном зеленели кусты, деревья и газоны. Было лето.

— Третья декада иулия, — сказал я. — До Ильина дня рукой подать… А репу сей на Аграфену-купальницу — хороша репа будет…

Так зачиналась история о том, как бывает долог и тернист путь к Богу и как важно к Нему в конце концов прийти, чтобы рано или поздно оказаться в начале начал. И как сделать так, чтобы Бог пришел к тебе, чтобы откликнулся на твой призыв и твое упование. Чтобы Он не разбил твои надежды, как Моисей скрижали.

И тогда я решил рассказать этому не по годам серьезному парнишке, как там на самом деле было, когда нас и ничего из того, что есть не было.

— В общем, слушай, — сказал я ему. — Вначале было слово. Потом прошло несколько дней. Понедельник, вторник… А может и среда, не знаю. А на какой-то четвертый или пятый день боженька сотворил человека. Так сказано в одной умной книге, которая зовется Библия. Но боженька так устал, что человек получился не так, как он того хотел. Какой-то непослушный и задиристый. Как только боженька отвернется — тут сразу смертоубийство и блуд. Но боженька добрый — он не стал карать неслуха, а сделал так, чтобы человек умирал, но не до конца. Чтобы он мог начать другую жизнь — без греха. Боженька не оставит нас, нет. Он все видит, все знает и плачет о нас…

Парнишка на меня не смотрел, но было видно — слушал внимательно.

— И что ни попросишь у него — все он исполнит. Надо только искренне, от всего сердца попросить. А не так — бе-бе-бе. И не ерунду какую-нибудь. Не корыто, как в сказке о рыбаке и рыбке. И еще надо какую-то жертву принести. Или урок выполнить — только тяжелый. Послушание какое. Или просто стать святым.

Он молчал. На меня не смотрел. Но не уходил и как будто чего-то ждал.

— Тебя Илья зовут?

Он отшатнулся от меня, словно я привидение, возникшее из ниоткуда, или заговоривший огнетушитель. И спросил:

— Ты откуда знаешь?

— Само угадалось, — рассмеялся я. Но мой смех скорее напугал его, чем расположил или обрадовал. — Не обращай внимания. Из дурака и смех плачем прет.

— Что ты еще обо мне знаешь? — недобро прищурился Илья.

— Ты и правда хочешь знать?

— Правда.

— Здесь уже нет войны, но смерть — она никуда не делась, — издалека начал я, не зная, как сообщить ему, что лицо у него — нет, не серое, а какое-то землистое. Не мог же я сказать ему: ты — умирающий. И пожелать приятных снов.

— Говори, что же ты замолчал, — после затянувшейся паузы подтолкнул меня к дальнейшим откровениям Илья.

— Ты вот что скажи мне, — ушел от ответа я. — Если мы не умираем совсем и не умрем — то мы еще будем кого-то любить?

— Если нет, то да. А если да, то нет, — лаконично ответил Илья.

Я снова замолчал, задумавшись о тете маме Тане и всех, кто был мне дорог.

— Ты что, заснул, божий человечек? — вывел меня из задумчивости Илья. — Странный ты какой-то. Давай дальше, раз уж начал…

— Если ты великомученик, то сразу попадешь в рай…

— Черт с ним, с раем! — взорвался Илья. — Жить-то я буду!?

— Нет.

Это вырвалось у меня невольно, само собой. Я даже не понял сначала, вслух я это сказал или про себя. Но через мгновение все сомнения отпали. Конечно, вслух.

— Поди прочь, урод! — закричал он и закрыл лицо руками.

И я поплелся в свое отделение, ругая себя самыми последними словами. Утешитель из меня получился никудышный. Не стоит и пытаться. Пусть уж лучше будет спасительная ложь, чем правда, которая слишком жестока, чтобы в ней по-настоящему кто-то нуждался. Она ведь всегда многолика. У нее такой же огромный тираж, как у газеты «Правда». Одно слово — Алешка-дурачок. Как есть блаженный.

На следующий день Илья подошел ко мне сам. Было это в больничном дворе, куда я спускался, когда выдавался погожий денек. Без всякого дела — просто погулять или посидеть на лавочке.

Он долго мялся, прежде чем заговорить. А когда заговорил, вид у него был смиренный, не в пример вчерашнему, и какой-то виноватый.

— Ты вчера толковал что-то там… Про жертву… И про урок…

— Я и сам не знаю, что на меня нашло. Несу всякий вздор.

Наверное, у меня тоже был виноватый вид. Язык-то мягок, что хочет — то и лопочет. Особенно когда не в ладу с головой.

— Это не вздор, — серьезно сказал он. — Я разговаривал с одной девочкой. Она больна…

Тут он произнес название болезни, про которую я слышал впервые — в нашей обители пациенты с таким диагнозом не встречались. Начиналось оно со слова мука, а потом шло что-то похожее на жало пчелы и заканчивалось дозой. Пчела в муке. С дозой чего-то там. В общем, я не понял, что это такое.