Урочище Пустыня

Рядом были обнаружены еще три скелета, расположенные так, словно их разметало взрывом. За шейный позвонок одного из них каким-то чудом зацепился православный крестик с щербинкой. Андрей, мастер тонкой, ювелирной работы, сумел извлечь его из грязи. Точно такой же носила бабушка Садовского. Неужели после стольких дней бесплодных поисков, после всех сомнений и разочарований он все-таки нашел то, что искал? Но уверенности не было: его смутило то, что погибший боец был сравнительно небольшого роста, тогда как его дед отличался богатырским сложением. На довоенных фотографиях — на полголовы выше и гораздо шире в плечах любого из мужчин.

Что-то здесь было не так.

Он не сразу заметил блаженного Алексия, застывшего в коленопреклоненной позе перед разрытой ямой, ставшей братской могилой для одного офицера, девчонки-санинструктора и трех красноармейцев. Лишь когда старик издал сдавленный вопль все обратили на него внимание.

— Притупите мечи о камень… да престанут убийства, — запричитал он, — и не ведати бо ся что творяше… И кто же здесь? Почему? За что-о-о… Трясавицею или огневицею порази меня, Господь… И не воскрес никто… Говорил я, не ходите туда… Лица-то у всех… Не жилец никто… И вышло все по-моему… Будь я проклят…

Он закрыл рукавом глаза, словно защищаясь от нестерпимого света, встал и шаткой, неуверенной походкой побрел к развалинам храма. И долго еще, до самой ночи от церквушки доносились странные, зловещие, страшные звуки — то детский плач с причитаниями, то волчий вой с подвываниями, то какой-то несуразный лепет. И ничего из этой вселенской жалобы, этого нескончаемого речитатива с шаманскими камланиями нельзя было разобрать, только отдельные слова — комбат, ироды проклятыя и какая-то тетя мама Таня…

Когда рыдания юродивого стихли Садовский решил его проведать. Мало ли что. И заодно передать ему обгоревшие останки Старорусской иконы Божьей Матери, про которую за всеми событиями прошедшего дня все забыли. Может, это его немного утешит.

Подходя к церкви он заметил всполохи огня. Но, вопреки ожиданиям, у входа в колокольню, где блаженный Алексий устроил свою лежанку никого, кроме кучерявого не было.

— Как дела, гитлерюгенд? — спросил Садовский.

— Да пошел ты! — зло прошипел одессит и как от прокаженного бросился от него прочь.

Юродивого нигде не было. В костре чадила догорающая немецкая пилотка. Здесь же Садовский обнаружил толстую истрепанную тетрадь размером с амбарную книгу с полустершимися записями. Это было житие, написанное, судя по всему, рукой блаженного Алексия. Начиналось оно с отчетливо различимой преамбулы, добавленной, очевидно, сравнительно недавно: «Сие есть сказание о жизни, подвигах ревности по правде и прозорливости означенного раба Божия, чернеца и юрода от рождения до самой блаженной кончины сего».

Еще немного — и к тетради подобрался бы огонь…

Житие инока Алексия Христа ради юродивого

Потом, уже ближе к лету я случайно нашел бабку свою Антонину…

По правде сказать, она была мне не бабкой, а теткой. Но я так привык называть ее бабой Тоней, что переучиваться не стал.

Вот как это было. Как-то я бродил по пепелищам Свинороя в поисках заваленных под руинами погребов и брошенных землянок, где надеялся найти что-нибудь съестное. И вдруг кто-то меня окликнул:

— Лешка, ты что ль!?

Я оглянулся и увидел перед собой какое-то существо в лохмотьях — однорукую старуху самого устрашающего вида. Все в ней было, как у Бабы-Яги из русских народных сказок, только глаза добрые. По этим-то глазам я и узнал свою бабку.

Она затащила меня в свою нору — домину ее разбросало от взрыва авиабомбы по бревнышку, накормила чем Бог послал, обогрела, отмыла и сказала со свойственной ей твердостью.

— Пока война будем куковать здеся. Напару. Никуда ты больше не пойдешь. Хватит, намаялся…

— А после войны?

— А после войны заживем, как люди. Отстроимся, заведем еще одну корову. Только бы вернулся…

Я понял, что она говорит о своем муже, которого я, чтобы не путаться, называл дедом.

— А война когда-нибудь кончится?

— Кончится. Не век же ей продолжаться.

— Ну раз кончится, то и дед вернется, — уверенно сказал я.

И как в воду глядел.

Дед вернулся еще до Нового года. Правда, не весь, а то, что от него осталось. А осталось только то, что не оттяпала война. Его прикатили на двухколесной тачке, в каких возят песок и щебенку. Потому что не было у него ни рук, ни ног. Таких называли самоварами. Баба Тоня посадила его в самый крепкий мешок из-под картошки, повесила на гвоздь у изголовья кровати, где раньше висела подкова на счастье и стали они жить-поживать добра наживать. И я с ними.