Урочище Пустыня

Случилась и другая напасть — как-то неожиданно, вдруг я понял, что кончилось детство. Я давно догадывался, что каждый человек изгоняется из этой солнечной поры, как из Эдемского сада, а потом всю жизнь вспоминает о ней, как о потерянном рае. Пойдя трудиться, он вынужден добывать хлеб свой насущный, как согрешивший Адам — в поте лица своего. И до конца дней своих ловчить, приноравливаться, думать наперед, выгадывая, где подстелить соломку. И в этом есть что-то непреложное. Какой-то основополагающий закон всеобщего равенства.

Но окончательного равенства нет нигде. И нет справедливости, ибо кто-то вызревает постепенно, переходя из возраста в возраст, а кто-то уже рождается изгнанным из рая, как я — Алешенька, божий человечек, чье детство было украдено болезнью и лихолетьем. Да и с Алешенькой у меня не осталось ничего общего — тот золотой мальчик уже давно затерялся в лабиринтах времени и все, что от него осталось — одни лишь воспоминания, случайно всплывающие в потраченной дурными мыслями, как пень короедами, голове несовершеннолетнего свинопаса из Свинороя. Сам себе я казался чужим. Каким-то странноватым незнакомцем, присвоившим мою прежнюю жизнь. А уж людям и подавно. Для своих, деревенских я стал чудиком, Алешкой-дурачком, для пришлых — местным придурком.

Видя, что я совсем плох, ни к чему не пригоден и стремительно лечу в какой-то черный провал, баба Тоня отправила меня в городскую больницу, где лечили страдающих телесными недугами и поврежденных умом.

И вот я снова оказался там, где бескрылые ангелы забоятся о попавших в беду и оступившихся, забывших себя и отчаявшихся, в большой больничный дом, где среди белых стен, белых потолков и белых одежд толкутся исполненные надежды на исцеление и погибающие от своих немощей страдальцы.

Но все здесь было уже не настоящее, не такое, как в обители. И никакой Барон не смог бы меня убедить, что поместили меня сюда из-за моей сверходаренности или каких-то других выдающиеся достоинств. То, что однажды потеряно никогда уже не вернется в свой прежний вид и не станет подлинным.

Человек в белоснежном колпаке со страшно выпученными глазами, мой лечащий врач, долго расспрашивал меня про мои симптомы, ощущения и состояния, толковал про какие-то амбулаторные автоматизмы и фуги, ранние фазы и неразрешенные конфликты и отстал от меня только тогда, когда я начал бродить по кабинету, приговаривая: «И было, что поспорили из-за земли Олферий Иванович с Иваном Семеновичем. И предсказал Михайла Олферию Ивановичу, что будет тот без рук и без ног, как дед мой самовар, и онемеет…» «Что ты там бормочешь, дружок»? — посмотрев на меня с профессиональным интересом, спросил доктор. Я же продолжал долдонить как по писаному из своей книжки — сказания о житии и чудесах преподобного Михаила Христа ради юродивого: «И вот пришел Олферий Иванович к церкви святой Богородицы в Курецке да говорит, мол, брат Иван, здесь моя земля! Ударили по рукам и Олферий Иванович рукавицей оземь. Наклонился за рукавицей, а у него рука и нога и язык отнялись, и не говорит»…

— Ты это о чем? — настороженно спросил меня лечащий врач.

А я, не отвечая на его вопрос прямо, но и не оставляя его совершенно без ответа, повторил то же самое еще и еще раз, и продолжал безостановочно говорить уже в палате, куда меня проводила сестра.

От прописанной мне активной терапии, лечения инсулиновыми шоками и нейролептиками мне стало совсем худо. Я не помнил, что было вчера и не понимал, где нахожусь, и чувствовал себя так, словно долго и без всякой цели плавал в каком-то мутном наваристом бульоне. Я никого и ничего не замечал вокруг, ни на чем не мог остановить своего внимания и почти не узнавал лиц.

Кажется, я больше ни разу не видел того доктора, который меня принимал. Осталось в памяти только то, что через некоторое время сестра, дежурившая в день моего приезда, а может и не она, не могу с уверенностью это утверждать, кому-то с ужасом рассказывала о каком-то Дмитрии Константиновиче, с которым случился инсульт.

Спустя не знаю сколько дней в моей дырявой голове немного развиднелось. Наверное, меня перестали изнурять «активной терапией» и пичкать лекарствами, предоставив самому себе. Я обнаружил себя в незнакомом месте — не на своем этаже, не в своем отделении и вообще не в своем корпусе. Как я сюда попал — мне неведомо. Видимо, повторилась история с беспорядочными перемещениями в пространстве, на которые я был так горазд в раннем детстве.

У окна я увидел худенького парнишку примерно моего возраста. Одет он был в полосатую пижаму, словно Häftlinge — заключенный, на груди — значок ГТО, на шее какие-то странные вздутия, словно его накачали через соломинку воздухом. Казалось, он не здесь, а где-то далеко отсюда, на каком-то капитанском мостике в открытом океане. Его внешность сразу заинтересовала меня — он был похож и на Барона, и на Пионера одновременно. «Разве так бывает?» — подумал я тогда. И подошел к нему. Еще не зная, с чего начну разговор, я опять навскидку припомнил старое, из книжки про юродивого: