Уроды

– Живой, да кто его знает, что завтра будет. Народ звереет. Не люди, а звереныши по улицам ходят. Ничего человеческого в них не осталось. Денег нет, еды нет, в стране бардак. Грызут друг друга, – папку понесло в любимые дебри, но я молчал. Каждому надо хоть иногда выговариваться. – Эх. Ладно. Мамке будем говорить?

– Не, – поморщился я. – Она через неделю приедет, а там сойдет все. Ты ж знаешь, па, что на мне, как на собаке.

– Знаю, – горько усмехнулся он и осторожно похлопал меня по плечу. Хоть и было больно, но я сдержался и даже попытался улыбнуться. Не получилось, губа снова лопнула. – В школу пойдешь завтра или отлежишься? Можа записку написать или Синицкой вашей позвонить?

– Не. Пойду.

– Ладно, – было видно, что папка не поверил моему рассказу, но промолчал. – Я за вещами заскочил. Смена в ночь. Завтра приду. Обещали зарплату дать, а там… кто его знает, Тёмка. Ты, это… хотя… ладно. Пошел я.

– Пока, пап, – кивнул я и, проводив его, налил себе еще водки, после чего отправился спать. И уснул сразу же, как голова коснулась подушки. Сны были черными и молчаливыми. А утром пришла адская боль.

Болело все тело, а лицо, на удивление, опухло лишь немного. Заплывший глаз приоткрылся, и в целом я выглядел нормально. Если не считать отбитых ребер и трещащей головы. Выпив чаю, я завернул в бумагу два куска хлеба с салом, бросил в пакет яблоко для Алёнки и поплелся в школу.

– Ебать ты бурый, Ворона, – глумливо захихикал Зяба, которого я встретил по пути в школу. Он и Кот курили на углу вместе со старшаками из другого класса.

– Чот мы слабо тебя отхуярили, – с сомнением бросил Кот, рассматривая мое лицо. – Считай, по жопе отшлепали и все. Еблет только чутка опух, да глаз как залупа.

– Да хуй с ним, – отмахнулся Зяба. – Выебнулся – получил. Пиздуй, Ворона, нехуй с нами тут стоять.

– Ага, вали нахуй, – пихнул меня в плечо Кот и повернулся к старшакам. – Бля, вчера такую цыпу чуть не склеил…

– Правильно сделал, что пришел, – кивнул мне Нефор, которого я встретил на ступенях. Он, не стесняясь, курил прямо на крыльце и, когда я подошел, протянул руку.

– Не очень хотелось, – честно признался я и, взяв предложенную сигарету, затянулся.

– Ты показал, что тебе на них похуй, – пояснил он, приглаживая волосы, которые растрепал порыв ветра. – Не зассал и пришел. Это заметят, поверь.

– Мне похуй, кто и что заметит, Серый, – буркнул я, делая еще одну затяжку. – Я пришел, потому что так надо.

– Понимаю. Погнали на урок?

– Не, я Алёнку подожду. Ты иди.

– Лады, – кивнул Нефор и, стрельнув окурком в сторону мусорки, зашел в школу, а я остался на крыльце ждать Огурцову.

На длинной перемене, когда мы спрятались от всего мира под лестницей и точили хлеб с салом, я повернулся к Алёнке и, чуть подумав, сказал:

– Знаешь, что самое смешное?

– Что? – напряглась она, но увидев улыбку на моем опухшем лице, немного расслабилась.

– Нихуя ничего не изменилось. Я как был лохом, так им и остался. Несмотря на то, что выебнулся и не зассал прийти в школу сегодня. Всем похуй на меня и мои поступки. Словно вчерашнего и не было вовсе.

– Не всем, – тихо перебила она и, отложив яблоко в сторону, взяла меня за руку. – Не всем похуй, Тёмка.

Глава десятая. Маленькие радости.

Я редко записывал в свою тетрадку радостные моменты, которые все же случались в моей жизни. Так получалось, что в основном в тетрадь выливалось зло и боль. То, что я хотел бы вытащить из своей головы, надеясь на то, что оно забудется. Радостных моментов было мало, но они были. Я покривил бы душой, если бы сказал, что это не так.

Однажды, в середине восьмого класса, папка притащил откуда-то ведро соленой кильки и два мешка картошки, пусть и чуть подпорченной. Половину вечера мы с мамой, глотая слюни, отрывали кильке головы и выколупывали пальцем кишки, а очищенные тушки складывали на тарелки елочкой. Папка сидел рядом, чистил картошку старым, почти сточенным ножом и улыбался, глядя, как мы тайком кладем чищенную кильку себе в рот.

Вторую половину вечера мы ели кильку с вареной картошкой, и до сих пор я не могу забыть тот вкус, ту сытость, и то тепло, что подарил нам нехитрый ужин. На дикий сушняк никто не обращал внимания, а килька порой съедалась вместе с хвостом, причем родители, думая, что я не замечаю, ели лишь маленьких, оставляя мне крупные и упругие тушки. Из этой кильки мама варила вкуснейшие супы, и я умудрялся наесться одним половником. Картошка обычно жарилась или отваривалась и толклась. Тогда мама добавляла в неё ложку подсолнечного масла, которое мы с папкой привозили из деревни, солила, и получалось очень вкусное и сытное блюдо. Я называл его «толкушкой» и любил, когда мама так делала.

В другой раз папка приволок похожей на кильку рыбы, тоже мелкой, но сырой. Мама побежала по соседям, собирая муку, а потом мы до ночи жарили рыбку в кипящем масле. Праздник случался и тогда, когда папке давали зарплату. Небольшую, по меркам нашего города, но желанную.