Урок анатомии. Пражская оргия

— Знаю я этих чешских полицейских — выдохни им разок дым в лицо и увидишь, какие они храбрецы. Вчера вечером я сидела в баре, потому что ты меня не захотел, и вот сижу я, болтаю с буфетчиком о хоккее, и входят двое, садятся и давай предлагать мне выпивку. А на улице маячит государственный лимузин. Мы пьем, они перебрасываются сальными шуточками с барменом, а потом показывают на тот огромный автомобиль. И говорят: «Не желаете ли прокатиться? Не на допрос, а так, развеяться. Выпьем еще водки, повеселимся». У меня в голове: «Не бойся, не показывай им, что тебе страшно». В общем, приезжаем мы к казенному зданию, входим внутрь, а там темень, я говорю, не видно, куда идти, а один из них вдруг говорит, что свет включать нельзя. «Из-за света, — говорит, — нас могут увидеть». Понимаешь, и он боится. Теперь я знаю: не одной мне страшно. Может, это вовсе даже не их автомобиль, а их начальника — что-то тут явно не так. Они открывают дверь, мы усаживаемся в темной комнате, эти двое наливают мне водки, и не успеваю я выпить, как один уже вытаскивает член и пытается усадить меня на него. Я его пощупала и говорю: «С таким исходником это чисто технически невозможно. Слишком вялый. Дай-ка у него пощупаю. Нет, с таким еще технически невозможнее. Я ухожу. Веселья тут никакого, и к тому же ничего не видно. Пустите!» И как заору…

Подходит официант принять заказ. Яйца пашот, две порции — ничего непорочнее жизнь не может нам предложить.

Я выпиваю три чашки кофе, после чего Ольга протягивает мне кубинскую сигару, и в 8.30 по центрально-европейскому времени я — а я курю сигары раз в десять лет, а потом неизменно недоумеваю, с какой стати я их курил — иду ей навстречу и закуриваю.

— Докури сигару, Цукерман. Когда Чехословакия вернет себе свободу, тебя за то, что ты докурил эту сигару, сделают почетным гражданином. На гостинице повесят доску в память о Цукермане и его сигаре.

— Я докурю сигару, — говорю я, понижая голос, — если ты отдашь мне рассказы, которые написал отец Сысовского. Те, на идише, которые остались здесь. Я встречался с твоим мужем в Нью-Йорке. Он попросил меня съездить сюда за ними.

— Эта скотина! Эта свинья!

— Ольга, я не хотел тебя вот так огорошить, но мне посоветовали в вашей стране не задерживаться.

— Ты познакомился с этим чудовищем в Нью-Йорке!

— Да.

— А с той престарелой инженю? С ней ты тоже познакомился? И она тебе поплакалась, как ей надоели все эти мужчины у ее ног? А он тебе открыл секрет, как интересно с ней заниматься любовью, — каждый раз приходится брать ее штурмом! Так вот почему ты здесь, не ради Кафки, а ради него?

— Говори тише. Я увезу эти рассказы в Америку.

— Чтобы он смог в Нью-Йорке заработать на своем покойном отце? И накупить ей там в Нью-Йорке драгоценностей?

— Он хочет опубликовать отцовские рассказы в Америке, в переводе.

— С чего это вдруг — ради любви? Ради преданности?

— Не знаю.

— Зато я знаю! Он потому и бросил мать, бросил меня, бросил ребенка — все из-за преданной своей любви, которой он воспылал. Бросил всех нас ради той потаскухи, которую там штурмуют все кому не лень. Чем она занимается в Нью-Йорке? Так и играет Нину в «Чайке»?

— Вряд ли.

— Отчего же? Здесь ведь играла. Наша ведущая чешская актриса, которая стареет, но не взрослеет. Бедная звездная крошка, вечно в слезах. Как же он должен был льстить тебе, чтобы ты поверил, будто он преданный, любящий сын, чья единственная забота — сохранить память об обожаемом папочке? Как же он должен был льстить твоим книгам, если ты не сумел разглядеть, что они оба собой представляют? Ради кого ты приехал в Чехословакию — ради него? Пожалел двух бездомных чехов? Ты меня лучше пожалей. Я у себя дома, и это еще хуже!

— Вижу.

— И конечно, он рассказал тебе историю о смерти своего отца.

— Рассказал.

—«Я убил его еврея за то, что он убил моего».

— Да.

— И опять ложь. Это случилось с другим писателем, только тот писал не на идише. И ни жены, ни ребенка у него не было. Отец Сысовского погиб в автобусной аварии. А всю войну с фашистами провел в ванной у своего друга-гоя, отсиживался там, а друг поставлял ему сигареты и баб.

— Что-то с трудом в это верится.

— Еще бы, ведь в этой истории нет никаких ужасов! Все говорят, что их отцов убили фашисты. Но сегодня даже шестнадцатилетние девочки этим басням не верят. Лишь люди вроде тебя, лишь недалекие, сентиментальные американские евреи-идиоты, которые думают, что страдание облагораживает!

— Ты не на того напала, я не такой еврей. Отдай мне рукописи. Какая здесь от них польза?

— А такая: лишь бы они туда не попали, не достались ему и его бездарной актрисульке! Да ее с десятого ряда уже не слышно. Ее вообще расслышать невозможно. Эта мерзкая актриска с ее мерзкими прочувствованными паузами последние сто лет губила Чехова в Праге, а теперь будет губить его перед зрителями в Нью-Йорке. Нина? Да ей только Фирса играть! Он хочет жить за папашин счет? Черта едва! Пусть актрисулька его содержит! Если, конечно, кто-нибудь сумеет ее расслышать!