Урок анатомии. Пражская оргия

Но опираться на доводы рассудка было поздно: он уже звонил в Гарвард и ждал, когда его соединят с английской кафедрой. Касательно литературы эти вдохновенные обсуждения — полное дерьмо, в каком же дерьме я сейчас, если мне хочется месить такое дерьмо? Мне нечего терять, кроме боли. Только Аппель никакого отношения к твоей боли не имеет. Боль началась за год до его статьи. Еврейского дурного глаза нет, и нет никакого еврейского проклятья. Болезнь — состояние органическое. Болезнь так же естественна, как здоровье. Мотив — не месть. Нет никакого мотива. Есть только нервные клетки, двенадцать миллиардов нервных клеток, и любая из них может свести тебя с ума — и без рецензии на твою книгу. Давай, иди на гипноз. Даже гипноз не так примитивен. Пусть этот загадочный старичок-долорологист, раз уж ты решил прибегнуть к таким сомнительным методам, станет твоей феей-крестной. Отправляйся к нему, пусть накормит тебя ланчем. Позови Глорию, будете завязывать друг другу глаза. Переезжай на гору. Женись на Дженни. Но не шли апелляции суду Аппеля.

Секретарша английской кафедры перевела звонок на кабинет Аппеля, трубку снял аспирант, сообщивший, что заслуженного профессора нет на месте.

— Он дома?

— Не знаю.

— У вас есть его домашний телефон?

— Нет возможности с ним связаться.

Верный адепт наверняка свято чтил все мнения заслуженного профессора, в том числе и касательно меня.

— Я — Натан Цукерман.

Цукерман представил, как адепт с ухмылкой передает шифрованную ехидную записку другому ухмыляющемуся адепту. Их там, наверное, десятки. Сам когда-то был таким.

— Это по поводу статьи, которую Аппель просил меня написать. Я звоню из Нью-Йорка.

— Он неважно себя чувствует, — сообщил адепт. — Вам придется подождать, пока он вернется к своим обязанностям.

— Не могу, — ответил Цукерман. — Я тоже неважно себя чувствую.

После чего он тут же позвонил в справочную службу Бостона. Пока оператор просматривал данные по пригородам, Цукерман разложил на кровати содержимое папки с материалами по Аппелю. Медицинские книги он сбросил на ковер, а на тумбочке собрал черновики незаконченных писем, через силу написанных от руки. Он не мог положиться на импровизацию — слишком он был взвинчен, однако если бы он подождал, пока сможет мыслить и говорить разумно, он бы так и не позвонил.