Урок анатомии. Пражская оргия

Он уже не владел собой: голос его так звенел от ярости, что он даже подумал, не включить ли вчерашнюю ночную запись — пусть она звучит в трубке, пока он не соберется с силами и не заговорит как зрелый, уверенный в себе, рассудительный, солидный взрослый человек. Но нет — если хочешь очиститься, нужно не бояться того, что в тебе бурлит, иначе так и будешь лежать на подушке доктора Котлера и прикладываться к бутылке. Нет, выбей боль из своего колотящегося сердца, как язык выбивает звук из колокола. Он попробовал представить, как это будет происходить. Волны боли вырвутся из его тела, заструятся по полу, накроют мебель, просочатся сквозь шторы, а затем растекутся по всей квартире, по всему зданию, да так, что затрясутся стекла в окнах, и раскаты его выпущенного наружу недуга отзовутся эхом по всему Манхэттену, и вечерняя «Пост» выйдет с заголовком: ЦУКЕРМАН НАКОНЕЦ ОСВОБОДИЛСЯ ОТ БОЛИ. Полтора года мучений закончились взрывом звука.

— Если я правильно понял, вы написали Фелту и попросили его попросить меня, так как не хотели просить напрямую, потому что подозреваете (в глубине души, разумеется, не в печати и не в публичных выступлениях), что я ненавижу евреев не «за то, что они евреи» и не поношу их в своих сочинениях, а есть вероятность, что меня тревожат их проблемы…

— Погодите-ка! У вас есть все основания злиться, но не исключительно на меня. Абзац, который Фелт так услужливо переслал вам, был из письма, адресованного лично ему. Он не спросил моего разрешения отправить его вам. Поступая так, он наверняка понимал, что это заденет ваши чувства, поскольку текст был невежливый — выплеск личных чувств. Но, на мой взгляд, как раз так поступил бы герой той книжки, которую он, как мог косолапо, написал. Я считаю этот поступок враждебным, провокационным и мерзким — по отношению к нам обоим. Что бы вы ни думали по поводу моей статьи о вашем творчестве или моих взглядов в целом, вы не можете не признать, что, если бы я обратился к вам напрямую с просьбой написать колонку об Израиле, я был бы куда вежливее и не старался бы вас разозлить — по делу или не по делу.

— Поскольку вы были бы более «вежливым» в письме ко мне, несмотря на то что вы писали о моих сочинениях в той статье… — Жалкая уловка. Цепляешься к словам. Не импровизируй, не то собьешься.

Он оглядел всю кровать в поисках тех разящих трех строчек, что написал прошлой ночью. Видимо, листок соскользнул на пол. Он потянулся достать его, стараясь не сгибать шею и не поворачивать голову, и, только бросившись вновь в атаку, понял, что читал Аппелю не ту страницу. «Одно дело считать, что перед студентами вы делаете вид, что верите в то, что есть разница между персонажами и автором, если вы и сейчас действительно так считаете, тем не менее лишить книгу ее интонации, сюжет — подробностей, действие — темпа, полностью игнорировать контекст, который придает теме атмосферу, колорит, жизнь…»

— Слушайте, у меня нет сил выслушивать лекцию по литературе.

— Не льстите себе. Это курс по навыкам чтения. И не вешайте трубку — я не закончил.

— Прошу прощенья, но больше не могу это слушать. Я не рассчитывал, что вам понравится то, что я написал о ваших книгах, — мне тоже не нравятся отрицательные рецензии на то, что пишу я. В подобных случаях неприязнь неизбежна. Но я действительно уверен: веди себя Фелт поприличнее, наши отношения не обострились бы. Я написал ему личное письмо — в ответ на его визит ко мне. И был вправе рассчитывать, что личное письмо без моего разрешения он никому показывать не будет. Разрешения он у меня не просил.

— Сначала вы ругаете меня, теперь — Фелта. — Так вот почему он болен, сообразил Цукерман. Он как наркоман — без ругани ему жизнь не в жизнь. Кажется, у него передоз. Все эти мнения, все суждения — что для культуры хорошо, а что плохо, — в конце концов они отравят его так, что он помрет. Будем надеяться.

— Дайте я договорю, — сказал Аппель. — Фелт дал мне понять, что вас на самом деле заботит, что происходит с Израилем. Если вы будете знать, почему я это написал, раздражения вашего это, может, и не уменьшит, но вы хотя бы поймете, что мое предложение не было лишь неуместной провокацией. Пусть это останется на совести нашего друга Айвана, чей талант, насколько я могу заключить, только так и проявляется. Мое письмо предназначалось лишь для его глаз. Веди он себя достойно…

— Как вы. Разумеется. Церемонно, порядочно, благопристойно, чинно, корректно, вежливо — о, какую великолепную завесу Торы накидываете вы на свои железные крюки. Какой вы чистый!

— А у вас какая завеса для Торы? Прошу вас, хватит оскорблений. Этот ваш звонок — что это, как не ваша завеса для Торы? Если бы Фелт вел себя порядочно, он написал бы вам: «Аппель считает, что будет польза, если ты напишешь колонку об Израиле, поскольку положение у него довольно плохое, и Аппель полагает, что ты, Цукерман, сможешь достучаться до людей, которые к нему не прислушаются».