Урок анатомии. Пражская оргия

Когда он вернулся на место, они летели над озером, еще достаточно высоко над серой рябью воды и плавающими в ней кусками льда. Местами озеро замерзло совсем, и осколки льда сверкали, как миллионы матовых лампочек, которые пошвыряли с неба. Он рассчитывал, что они уже где-то над Золотым берегом и его башнями, вот-вот велят пристегнуть ремни. Быть может, не самолет пошел на снижение, а что-то у него в голове. Стоило, наверное, перетерпеть очередной приступ боли, а не глушить себя травой после таблеток и водки. Но после приземления он не собирался лежать на спинке и отдыхать. Пролистывая в буклете медицинской школы список сотрудников, он наткнулся на имя старинного друга, Бобби Фрейтага. На первом курсе они были соседями по комнате — в Бертон-Джадсон-холле, напротив парка Мидуэй. Теперь Бобби был профессором анестезиологии в Медицинской школе, а также работал в больнице «Биллингз». То, что он знаком с Бобби, все ускорит. Первая удача за полтора года! Теперь его ничто не остановит. Он оставит Нью-Йорк и переедет в Чикаго. С выпуска прошло больше двадцати лет. Как ему там нравилось тогда! Тысяча триста километров между ним и домом: Пенсильвания, Огайо, Индиана — лучшие друзья юноши. С первого дня ему захотелось жить в Чикаго всегда. Чувство было такое, что он прибыл с Востока в крытом фургоне, и переезд это серьезный, окончательный. Он стал одновременно здоровенным добродушным американским парнем ста восьмидесяти сантиметров роста и высокомерным богемным типом и на первые рождественские каникулы приехал, прибавив двенадцать фунтов, готовый схватиться с любым попавшимся под руку обывателем. В первый год в Чикаго в звездные ночи он ходил на озеро поорать по-козлиному, как Юджин Гант в «О времени и о реке»[39]. В метро он брал с собой «Бесплодную землю» Элиота, читал, пока ехал до Кларк-стрит, где девчонки не старше его самого раздевались в стриптиз-барах. Если ты покупал им выпить, когда они спускались с подиума, они в благодарность клали руку тебе на член. Он писал об этом в письмах. Ему было семнадцать, и он только и думал что о своих занятиях, своем члене и своих друзьях в Пенсильвании, Индиане и Огайо. Предложи ему кто тогда поступить в медицинскую школу, он рассмеялся бы тому в лицо — он не намеревался всю жизнь выписывать рецепты. Он рассчитывал в жизни на большее. Вдохновляющие преподаватели, непостижимые тексты, невротические сокурсники, защита правого дела, семантические шуточки — «Что вы подразумеваете под „разуметь“?» — жизнь его была необъятна. Он познакомился со своими ровесниками: почти гении, но в жуткой депрессии — не могли утром встать с кровати, не ходили на занятия, не в состоянии были доучиться. Познакомился с шестнадцатилетними гениями, окончившими колледж за две четверти и уже начавшими учиться в юридической школе. Познакомился с девушками, которые никогда не меняли одежду, обводили глаза черным и каждый день появлялись в одном и том же богемном прикиде — дерзкие, наглые, болтливые, в черных чулках, с волосами до колен. Его сосед по комнате носил плащ-палатку. А еще — китель и защитного цвета штаны, как последний из бывших солдат Второй мировой. В аптеке «Стайнвей» он встречал седых людей — они поступили в университет задолго до войны и так там и околачивались, раздумывая, как бы что доедать и с кем бы переспать. Он вступил в киноклуб и смотрел «Похитителей велосипедов», «Рим — открытый город» и «Детей райка». Эти фильмы были для него откровением. Как и «История западной цивилизации» профессора Макауэра, как рассуждения Рабле о подтирании задницы и куски дерьма, что валятся в «Застольных беседах Лютера». Каждый вечер с шести до десяти он занимался, потом отправлялся в бар «У Джимми», где они с друзьями ждали, когда придут самые яркие факультетские личности. Социолог, занимавшийся поп-культурой — он некогда работал в грешном мире, в журнале «Форчун», — бывало, пил с ними до самого закрытия. Еще эффектнее был преподаватель, который вел третий гуманитарный цикл, «публикующийся поэт» — некогда по заданию Управления стратегических служб он был сброшен с парашютом в оккупированную Италию и все еще носил шинель. У него был сломан нос, на занятиях он читал вслух Шекспира, все девушки были в него влюблены, и Цукерман тоже. С ним они читали «Поэтику», «Орестею», «Поездку в Индию», «Алхимика», «Портрет художника в юности», «Короля Лира», «Автобиографию Бенвенуто Челлини» — эти книги он преподносил как священные трактаты. На обзорном курсе по физике одну лекцию им прочитал Энрико Ферми[40] и снискал расположение слушателей тем, что, стоя у доски, попросил помочь ему с математикой. Когда после занятия студенты столпились вокруг него, собираясь задавать знаменитости обычные идиотские вопросы, он осмелился спросить человека, чьи теории привели к созданию атомной бомбы, чем он теперь занимается. Ферми рассмеялся. «Ничем особенным, — ответил он, — меня ведь учили физике в те времена, когда Ферми еще не было». Самая остроумная реплика из всех, что он когда-либо слышал. Он и сам научился острить, быть занятным, реагировать быстро и деликатно держаться в тени — и испытывал все большее отвращение к своей стране и ее ценностям. Холодная война была в самом разгаре, и они на занятиях по общественным наукам изучали «Манифест Коммунистической партии». Мало того что он был евреем в христианской Америке, он постепенно входил в нелюбимое многими и для многих подозрительное малочисленное сообщество «яйцеголовых», которое высмеивала «Чикаго трибьюн» — культурную пятую колонну коммерциализованного общества. Несколько недель он вздыхал по высокой блондинке в клетчатой фланелевой юбке, писавшей абстрактные картины. И был ошарашен, узнав, что она лесбиянка. Его вкусы становились все изощреннее: на смену «Манишевицу»[41] и «Велвите»[42] пришли «вино и сыр», хлебу «Тейсти бред» он предпочитал, когда мог себе позволить выйти поужинать, «французский», но лесбиянка? Так далеко его фантазии не простирались. Впрочем, у него очень недолго была девушка-мулатка. Жарко лаская ее под свитером в цокольном этаже Ида-Нойес-холла, он не терял способности анализировать. «Вот она, настоящая жизнь», — думал он, хотя ничего более странного с ним к тому времени не случалось. У него был друг на несколько лет старше, завсегдатай «Стайнвея» — он ходил к психоаналитику, курил марихуану, разбирался в джазе и объявил себя троцкистом. Для юного студента в 1950 году это было круто. Они ходили в джазовый клуб на Сорок шестой улице — два белых студента-еврея благоговейно слушали музыку в окружении темных, недружественных и совсем неблагоговейных лиц. В один волнующий вечер в баре «У Джимми» он слушал, как Нельсон Олгрен[43] рассказывал о закулисной борьбе за премии. В первый его семестр в Чикаго приехал Томас Манн; он выступал в часовне Рокфеллера. Великое событие — двухсотлетие Гете. Манн говорил с сильным немецким акцентом, но такого сочного английского он прежде не слыхал; он говорил прозой, изящно, мощно, ясно — с испепеляющей учтивостью выдавал острые характеристики гениям: Бисмарку, Эразму, Вольтеру так, словно они — его коллеги и вчера вечером ужинали у него дома. Гете был «чудом», сказал он, но настоящим чудом было сидеть в двух рядах от подиума и учиться у знаменитого европейца, как говорить на твоем родном языке. Манн в тот день повторил слово «величие» раз пятьдесят: величие, мощь, возвышенное. В восторге от эрудиции писателя, он позвонил вечером домой, но в Нью-Джерси никто не знал, кто такой Томас Манн, там даже о Нельсоне Олгрене не слыхивали. «Ну, извините, — сказал он вслух, повесив трубку, — что это был не Сэм Левинсон»[44]. Он выучил немецкий. Он читал Галилея, святого Августина, Фрейда. Он возмущался тем, что неграм, работавшим в университетской больнице, недоплачивают. Когда началась корейская война, он и его ближайшие друзья объявили себя врагами Ли Сын Мана. Он читал Кроче, заказывал луковый суп, втыкал свечку в бутылку из-под кьянти и устраивал вечеринку. Он открыл для себя Чарли Чаплина и У. К. Филдса, документальные фильмы и самые непристойные шоу в Калумет-Сити. Он ходил на Ближний Норт-сайд свысока разглядывать рекламу и туристов. Он купался на Пойнте с логическим позитивистом, писал яростные рецензии на романы битников для университетской газеты «Марун», купил первые пластинки с классической музыкой — Будапештский струнный квартет — у гомосексуального продавца, которого звал по имени. В разговоре стал говорить о себе «человек». Да, все было прекрасно, вот она — та большая и захватывающая жизнь, которую он и воображал, но потом он допустил первую ошибку. На последнем курсе он опубликовал рассказ — дебют в «Атлантике» — десять страниц о семье ньюаркских евреев и об их стычке с семьей сирийских евреев в пансионе на джерсийском побережье: конфликт был частично списан с истории о скандале, устроенном его вспыльчивым дядюшкой, — о ней ему (с неодобрением) рассказывал отец, когда он приезжал домой на каникулы. Дебют в «Атлантике». Казалось, жизнь становится еще больше. И писательство сделает ее еще насыщеннее. Сочинительство, как свидетельствовал Манн, в том числе и своим примером, — единственное достойное занятие, несравненный опыт, возвышенная борьба, и писать может только фанатик — иначе не бывает. Без фанатизма ничего великого не сочинишь. Он безусловно верил в колоссальные возможности литературы отражать и очищать жизнь. Он будет писать больше, публиковать больше, и жизнь станет безграничной.