Урок кириллицы

Она дала мне листок с телефоном Горохова, подписала заявление на отпуск и даже пообещала по доставлении гороховского архива решить вопрос с возмещением дорожных расходов. После этого я побросал в дорожную сумку кое-какие манатки, купил в подарок Фимке бутылку лучшей в России водки «Расторопша» самарского завода «Родник» и на всякий случай — вдруг он живет с сестрой или матерью (я это, честно говоря, как-то совершенно забыл) коробку самых лучших в стране конфет шоколадной (опять-таки, блин, самарской) фабрики «Россия», а затем переплыл на катере на левый берег Волги, вскочил в первый же идущий в столицу поезд, в котором нашлось для меня свободное место, залез на верхнюю полку и чуть менее суток, сжимаясь под серой простыней, гордился пространством за то, что росло на дрожжах, и уже следующим вечером звонил в обитую черным дерматином бронированную дверь Фимкиной квартиры в одном из новеньких домов на Марьинском бульваре всё разрастающейся столицы.

Из-за того, что район Марьино, где жил Таракьянц, был, как мне пояснил один встретившийся мужик, только недавно построен Лужковым на месте бывших полей аэрации («Ну, говносборников, бля… Сюда раньше со всей Москвы дерьмо сваливали…») и люди ещё не успели разобраться в его не совсем четкой планировке, на поиски нужного мне дома ушла целая куча времени, но поскольку, выезжая вчера из Самары, я не решился беспокоить друга телеграммой с просьбой о встрече, то теперь был вынужден искать его жилище самостоятельно, плутая среди новостроек и выслушивая самые противоречивые советы встречных.

Но вот, наконец, мой палец утопил черную кнопочку звонка, за дверью послышались чьи-то шаги, звякнули какие-то запоры и цепочки, и я оказался в объятиях своего боевого товарища.

— Лё-ёха-а! Ты-ы! Ну, ва-аще-е прикол! — орал он дурным голосом, таща меня за собой внутрь квартиры. — Пацаны, знакомьтесь, это мой армейский корефан Лёха! Он меня, бля, в Грозном на себе из-под обстрела выволок, когда меня там чехи подстрелили! В натуре! Как мешок картошки с базара, объявил он сидящей в одной из комнат компании, в которой, между тем, были отнюдь не одни пацаны.

— Лёха, Лёха, Лёха, без тебя нам плохо, — тут же протренькал на гитаре один из сидевших на диване пацанов.

— Но теперь-то, слава Богу, можно выпить и за Лёху, — продекламировала ему в лад соседка по дивану — девица в короткой черной майке с белой надписью на груди: «Prigov — eto Pushkin segodnya!»

— Ты не удивляйся, что они тут все в рифму шпарят, — подавая стакан с водкой, пояснил Таракьянц. — Это студенты Литературного института, друзья моего брата Борьки, — кивнул он на широкоплечего курчавого парня, пытающегося в эту минуту открыть бутылку сухого вина, пропихнув карандашом внутрь пробку.

— А он сам — тоже поэт? — уточнил я.

— Он? — на мгновение задумался Фимка, и честно признался: — А хрен его знает! Он такой жуткий модернюга, что его писанину нельзя толком отнести ни к стихам, ни к прозе, вот сам потом увидишь!

Курчавому брату Фимки наконец удалось протолкнуть пробку вглубь горлышка, пустовавшие стаканы были наполнены, и компания потянулась ко мне чокаться. Затянувшись пару раз сигаретой, которую курила девица в черной майке, гитарист лениво тронул струны и запел. Пропустив потонувшее в окружающей болтовне начало, я вдруг поймал какие-то показавшиеся мне знакомыми интонации и прислушался к песне внимательнее:

…Какие повсюду
ужасные цены,
напиться в дымину
и то денег нет.
За нашим бокалом
сидят — бизнесмены
и девушек наших
ведут в кабинет…

— Это что — переделанный «поручик Голицын»? — наклонившись к Фимке, спросил я полушепотом.