Урок ловиласки

Нижняя челюсть преподавательницы поссорилась с забывшей о ней хозяйкой и отправилась в свободный полет. С прочих учениц можно было писать картину «Иван Грозный убивает своего сына — лица свидетелей, попавших в этот момент на глаза царю». Такого накала страсти и такой внутренней мощи в походившей на спичку царевне никто вообразить не мог. Ее тощенькие мячики, выросшие из пинг-понга и застрявшие где-то на уровне большого тенниса, не могли тягаться с более командными видами спорта Антонины, Варвары или Ярославы, но прыгали и падали, раздавленные появившимся из ниоткуда весом, не хуже остальных. Даже сильнее, ведь другие не достигали таких амплитуд. На Ярославе украшенные клубничкой сладкие пудинги колыхались бы, как на подносе поскользнувшегося пьяного официанта, их однозначно пришлось бы поддерживать. Антонина, если представить ее в момент таких приземлений, страдала бы от сногсшибательных пощечин, а Варвару разновекторные движения могли вообще разорвать — ее мягкое сокровище было не столько обширно, сколько весомо, и пойди ее тщательно державшее осанку красивое тело вразнос…

Никогда не пойдет. Варвара следила за впечатлением, которое производила, и любое шаг, жест, приседание, нагибание и даже наклон головы служили не только основной, но и эстетической целям. Любопытно, что в школе она себя так не вела. Но в школе не было мальчиков. Получается, что все это — ради меня? Приятно, конечно, но где-то внутри меня скорчился и дрожал от страха разоблачения Гоголевский Хлестаков. Во мне тоже видели кого-то другого. Или хотели видеть, потому и видели. У женского пола это равнозначные понятия с подчиненным их извращенной логике причинно-следственным результатом.

Возможно и более простое объяснение: во мне видели исключительно пособие, и ничего больше. Практически неодушевленный предмет. Этот предмет оказался единственным на немаленькую компанию, оттого ученицы и боролись за право пользования на выгоднейших для себя условиях. Не мои качества играли роль, а жадность, зависть и ревность царевен, привыкших всегда получать желаемое.

Эта версия больше походила на правду, но только на начальном этапе. За время путешествия, проведенного под моим начальством, мы все сблизились, отношения из деловых переросли в дружеские, если не сказать больше. Когда спасаешь другому жизнь, кормишь и всячески заботишься, в тебе перестают видеть только функцию. Будь механистический взгляд на мужчин главным в мировоззрении царевен, обо мне не заботились бы ответно. Мое мнение никого бы не интересовало. И меня не стеснялись бы, как до сих пор некоторые, вроде Амалии, прятавшей свою нежность за горами чужого бесстыдства. И не пытались бы соблазнить морально плюсом к уже случившемуся соблазнению физическому, чем, например, постоянно занималась Варвара.

Ефросинья меня не стеснялась, не заботилась обо мне и дополнительно соблазнить не пыталась. Не случись ночного разговора, можно было подумать, что уж для нее-то во мне ничего человеческого не существовало. Она смиренно дождалась законной очереди и теперь отрывалась с полной самоотдачей. Проблем с мешающими движениям эротическими излишествами, вроде вышеупомянутых Варваро-Антонино-Ярославиных, у нее не было, и это преимущество вовсю использовалось. Высота скачек и набранный темп перешли все мыслимые границы. На мои бедра обрушивалась маленькая жесткая плоть, и одновременно, как ноги спортсменок в синхронном плавании, опадал вниз подбородок, будто работавший с бедрами в связке. Тандем живота и лица с небольшим запаздыванием догоняли две острые капли. Они дергались над решеткой ребер с щедростью самоубийцы, распоряжавшегося имуществом в последнюю минуту жизни, и, кажется, хотели добраться до главного места действия, туда, где творилась история. Они тщетно косились вниз при каждом падении, глазки у них были маленькие, не больше аналогичных бусинок на узком, глядевшим на меня лице. Во взоре светилось торжество: «Ну, теперь-то ты, наконец, понял?!» Волосы подлетали темно-бардовыми кляксами, когда макушка проваливалась, и на миг рисовали в воздухе рваный темный нимб. Затем странная юбочка, напоминавшая поля шляпы, опадала, и голова выстреливала ввысь осьминогом-сороконожкой, вытягивавшим бессчетные щупальца в ровный обрамляющий хвост. За подскоком мгновенно следовало падение с мигом той же невесомости, и волосы вновь образовывали вокруг головы кольцо Сатурна, а прикрепленные к грудной клетке удивленные шарики по инерции еще долю секунды закатывали глазки. При этом голова казалась плохо прикрученной, шаталась, готовая вот-вот оторваться, каждое новое движение увеличивало люфт и пугало страшными последствиями. Ефросинье было все равно. Она ушла внутрь себя целиком, погрузилась в ощущения, и окружающее перестало существовать.