И честное слово, меня больше не волнует, что скажет доктор Ортега. Легенда не лжет.
По крайней мере Эллис следует знать о ковене Марджери. Она должна понять, что может быть инициирована.
– Это колдовство, – рассказываю я. – Либо Пятерка из Дэллоуэя верила, что это было оно. Разве это не
Но Эллис по-прежнему расхаживает по тесной кухне, Подошвы ее итальянских кожаных туфель стучат по каменному полу.
– Нисколько. Это ничем не отличается от спиритических сеансов Викторианской эпохи: люди сходили с ума от медиумов, решивших, что могут общаться с умершими. Оккультизм был развлечением, ничего по-настоящему потустороннего. Кто скажет, что девушки из Дэллоуэя не могли развлекаться подобным образом?
– Это был 1711 год, а не 1870-й, – говорю я. – За такое развлечение могли и убить.
Эллис прекращает ходить, поворачивается и улыбается мне, стоя в нескольких футах. Она поднимает руку и проводит ладонью по моему виску, заправляя выбившийся локон за ухо. Я с трудом перевожу дыхание.
– Нет, это отличная идея, – снова говорит Эллис. – Но кого волнуют эти шикарные современные девицы и их игра в ковен? Давай сделаем свой собственный.
От неожиданности я поперхнулась. Эллис хлопает меня по спине, пока я пытаюсь прокашляться.
– Прошу прощения? – наконец могу прохрипеть я.
Я хотела, чтобы Эллис вступила в ковен Марджери. Я хотела, чтобы она завернулась в саван их темных игр – но не тащила меня за собой. Ковен Марджери выглядел безопасным. Они не практиковали настоящее колдовство – их действо было эстетским и претенциозным, глупые игры богатых девиц, которые хотели почувствовать себя могущественными, хотели прикоснуться к краешку тьмы, но и только, ничего
– Настоящее колдовство – это совсем другое. Настоящая магия опасна.
Эллис пожимает плечом.
– Давай проведем свой шабаш. Почему бы и нет? Если все делать правильно, то мне следует, как настоящему писателю, заняться тем же самым, чем занимались девушки из Пятерки. Даже если они погибли не из-за колдовства, есть те, кто до сих пор верит, что они занимались магией.
Мои ладони становятся влажными, когда я прижимаю их к лицу и делаю несколько жарких глубоких вдохов. Я прекрасно осознаю свое двуличие: сначала стараюсь заманить ее на шабаш, затем пасую перед той же самой идеей. Но Эллис не понимает – даже если она сможет заигрывать с дьяволом, я не смогу. Не смогу.
– Есть то, с чем играть нельзя, Эллис. Колдовство опасно.
– Колдовства не
– Ты этого не знаешь.
Она вздыхает:
– Я полагаю, ты из тех, кто предпочитает быть агностиками в отношении божеств или садовых фей. Да, всегда есть
Я сжимаю зубы так, что челюсти начинают болеть.
– Ты же знаешь, что верю.
– Я тебе уже говорила, я докажу, что при убийствах Дэллоуэйской Пятерки не использовалась магия. Нет там волшебства, и точка. Мы можем провести наш шабаш настолько
Я думаю, что когда мы будем в лесу, залитом лунным светом, она увидит все по-другому. Кто знает, что скрывается в лесах, какие существа правят бал в холодном мире, раскинувшемся под кронами деревьев?
А может быть, вреда не будет. Быть может, я слишком остро реагирую: вдруг одно только присутствие Эллис послужит щитом, ее рациональный ум будет противостоять безумию. Я провожу остаток ночи в раздумьях: прикидываю, какие заклинания можно попробовать, как адаптировать к современности магию, которая, наверное, действовала триста лет тому назад.
Только к следующему вечеру страх накрывает меня, как соленое море, я застываю в шаге от выхода из своей спальни, уже обувшись, но все еще судорожно сжимая пальто в обеих руках.
Это неправильно. Я обещала, что не буду больше колдовать; все фантазии прошлой ночи о кострах и вакханалиях обнажают свои острые грани, когда спускаются сумерки.
Я боюсь, что, если сделаю это, пути назад не будет. Я навсегда потеряю контроль над собой.
«
Мне нужно прикоснуться к темноте так, чтобы она меня не поглотила.
Приглашения в виде трех записок, написанных от руки на бумаге, которую Эллис вырвала из корешков нелюбимых книг, мы подсунули в щели под дверями комнат Годвин-хаус:
Время Эллис указала разное, чтобы, выйдя из дома, ни с кем не пересечься, – каждая обитательница Годвина думает, что она идет одна.