Уроки для двоих (СИ)

До дома мы дошли в молчании. Не тягостном, скорее, уютном и понимающем, хоть и печальном. Тоска из моего сердца никуда не делась, но теперь по крайней мере мне больше не хотелось бесконтрольно рыдать и топать ногами от злости и бессилия что-то изменить в этом несправедливом мире, где умирают дети, которым бы ещё жить и жить, узнавать новое, влюбляться и разочаровываться…

С этого дня мне резко стало не до превратностей наших со Львом отношений — нужно было решать проблему Наташи Ивановой. Родители девочки, поначалу не желавшие ни с кем разговаривать — ведь даже просьбу не нагружать ребёнка учёбой они предпочли передать через общего знакомого, а не пообщавшись с классным руководителем, — вдруг словно смирились с ситуацией и попросили меня серьёзно пообщаться с остальными учителями. У Наташи бывали головные боли, головокружения, случалась и потеря сознания, она быстро уставала и по большому счёту учиться так же усиленно, как прежде, не могла. Но до моих коллег, особенно до стервочек типа Соболевской, ещё нужно было это донести. Я не испытывала иллюзий и понимала, что на этот раз простой просьбой на педсовете дело не ограничится — придётся подключать Шустрову и директора, иначе моё заявление вполне могут пропустить мимо ушей. Просто из вредности и по причине отсутствия какого-то внутреннего органа, который отвечает за сострадание.

Все эти проблемы занимали не только моё время, но и мысли, и я как-то постепенно почти перестала переживать из-за Льва. Даже если что-то такое приходило в голову, оно быстро улетучивалось оттуда, сражённое чувством вины — в конце концов, как можно думать о подобном, когда у меня в классе умирающая девочка? Разберёмся как-нибудь. И я спокойно воспринимала тот факт, что Лев по-прежнему провожал нас с мальчишками в школу, а вечером — шёл со мной из школы до дома. Он не делал намёков, разговаривал только на нейтральные темы, иногда смешил меня, особенно рассказами об очередных каверзах Фреда и Джорджа. Как-то незаметно оказалось, что Лев теперь знает о них чуть ли не больше, чем я — он ведь стал их классным руководителем, поэтому видел чаще, да и с проблемами другие учителя приходили к нему, а не ко мне. И мне даже обидно за это не было. Лев легко мог приструнить моих мальчишек, без проблем находил правильные слова, и поведение близнецов с каждым прошедшим днём становилось всё более идеальным. И не только в школе, но и дома.

Подобные изменения не могли не отразиться и на мне — я стала лучше и крепче спать, меньше нервничать, и уже не помнила, когда в последний раз испытывала желание надрать сыновьям задницы или оттаскать за наглые уши. И если бы не эта ситуация с Наташей, я была бы почти счастлива…

Конечно, её одноклассники не могли не заметить перемен и в отношении учителей к Наташе, и в поведении самой девочки. Проблем это пока не вызывало, никто её не обижал, не задирал, и даже ни о чём не спрашивал. Среди моих детей идиотов не имелось — и они все, разумеется, примерно догадывались, с чем это связано, и тревожно молчали, порой переглядываясь и перешёптываясь. Несколько раз ко мне подходил Клочков, делился слухами и задавал вопросы о том, что знаю я, но ответить ему я могла лишь максимально размыто. Попросила только следить за тем, чтобы Наташу не задевали — ни учителя, ни одноклассники, — и если он вдруг что-то заметит, то сообщать мне. Впрочем, я могла бы и не просить — Федя, как истинно влюблённый рыцарь, делал это и так.

В конце сентября мне позвонил Наташин папа и радостно сообщил, что её возьмут на операцию в Германии. Операцию назначили на середину ноября, а прилететь надо было за неделю. Стоило это всё такое безумное количество денег, что я даже на мгновение потеряла дар речи, а потом поинтересовалась, не нужна ли помощь. Он отказался, объяснив, что всё оплатит фирма, в которой он работает.

После этого звонка Наташа будто бы стала лучше себя чувствовать, повеселела, начала делать почти прежние успехи в учёбе, больше шутить. Приободрились и Оля Зимина, и Клочков, несмотря на то, что он на самом деле ничего не знал. Мне и самой стало чуть легче дышать, хотя я понимала, что надежда эта почти призрачна, эфемерна, и нам всем следовало бы сказать самим себе: «Рано радуешься».

Но надежда — удивительное чувство. Оно рождается почти из ничего и никогда, никогда не умирает…

Был первый день октября, суббота. Раннее утро. Близнецы накануне мечтали о сырниках, а творога дома не было, вот я и выскочила в магазин, пока мальчишки не проснулись — решила их порадовать. Они всю неделю вели себя прекрасно, получили несколько пятёрок и вообще были такие молодцы, что я даже расчувствовалась и обещала им две вещи. «СС», как выразилась мама — сырники и скутеры.