Уроки дыхания

Даже звук проектора словно доносился из класса мистера Олдена – тарахтенье, с которым начали вращаться барабаны, загоревшийся на оконной шторе квадрат исчерканного царапинками света. Что сказал бы мистер Олден, снова увидев их всех вместе? Он, наверное, уже умер. Да и фильм этот показывал не то, как работает демократия и рождаются законы, а…

Боже мой, Сисси! Сисси Партон! Молодая, стройная, аккуратная, с волосами, собранными в тугой пучок, украшенный, как у французской горничной, розеткой из искусственных маргариток. Она играет на пианино, ее запястья изогнуты с таким изяществом, что веришь: только благодаря мягкости прикосновений Сисси к клавишам фильм немой. Над белой мантией хористки едва-едва виднеется воротник блузки – точь-в-точь как у Питера Пэна – бледный, оранжево-розовый (на самом деле, вспомнила Мэгги, он был почти красным). Приподняв голову, Сисси взглянула в какую-то совершенно определенную точку, и камера последовала за ее взглядом, и экран вдруг заполнили, выстроившись в два ряда, до смешного подтянутые молодые люди в складчатых мантиях. Они безмолвно пели, открыв совершенными овалами рты. Точно христославы с рождественской открытки. Мелодию определила Серина.

– «Настоящая любовь, – пропела она, – настоящая…» – Оборвала пение и сказала: – О! Смотрите-ка. Мэри Джин Беннетт! А я и не подумала ее пригласить. Совсем про нее забыла. Кто-нибудь знает, где сейчас Мэри Джин?

Никто не ответил, лишь несколько человек мечтательно, вполголоса продолжили песню: «…ибо у нас есть ангел-хранитель…»

– А вот и Ник Борн, крысеныш, – сказала Серина. – Заявил, что ему ехать слишком далеко.

Она сидела на подлокотнике кресла, вытянув шею к экрану. В профиль, подумала Мэгги, Серина выглядит внушительно, почти величаво: серебристые отсветы экрана словно стекали по ее крупному прямому носу и изогнутым губам.

Сама Мэгги стояла в переднем ряду хора, рядом с Шугар Тилгмэн. Волосы ее были завиты в крошечные колечки, отчего лицо казалось слишком большим. Да, вид унизительный. Но несомненно и другие чувствовали что-то в этом роде. Она ясно услышала, как застонала Шугар. А когда камера добралась до Дервуда – влажные с виду черные волосы собраны в высокую прическу с таким же хохолком, как на стаканчике мороженого «Дэйри Куин», – он издал короткий, лающий смешок. Этот юный Дервуд шел к пианино, и мантия развевалась у него за спиной. Вот он принял обычную позу, выдержал значительную паузу. И безмолвно запел «Хочу, желаю, люблю» – закрыв глаза и так страстно размахивая левой рукой, что в конце концов заехал ею по лилии в вазе из папье-маше. Мэгги едва не прыснула, но удержалась. То же сделали и все остальные, только старушка сказала: «Ну и ну! Бог ты мой» – и звякнула чайной чашкой. Кое-кто подпевал и ему – из милосердия, подумала Мэгги.

Камера головокружительно переметнулась к стоящей за кафедрой Джо Энн Дермотт. Она, вцепившись в края кафедры, читала что-то из книжки, видеть которую ее слушатели не могли. Поскольку в хоре она не пела, одета Джо Энн была в платье – чопорное, с прямыми плечами и длинной юбкой, более степенное, чем что-либо, надевавшееся ею с того дня. Опущенные к книге глаза Джо Энн казались какими-то голыми. Подпеть «Пророку» никто не мог, поэтому чтение шло и шло в совершенном молчании. У стола с напитками разговаривали и смеялись, потренькивая кубиками льда в бокалах, несколько гостей. «Боже милостивый, кто-нибудь, прокрутите побыстрее», – попросила Джо Энн, однако брат Макса не знал, судя по всему, как это сделать (если старые проекторы вообще способны прокручивать пленку побыстрее), и зрителям пришлось досмотреть чтение до конца.

Новый стремительный поворот камеры – Сисси с прилипшей ко лбу влажной прядью играет на пианино. Мэгги и Айра стоят бок о бок и серьезно наблюдают за ней. (Айра совсем еще мальчик, просто ребенок.) Они набирают в грудь воздуха. Запевают. Одетая в мантию Мэгги немного смахивает на гроздь винограда – она и тогда уже сражалась со своими лишними десятью фунтами, – Айра же выглядит то ли неоперившимся, то ли ощипанным. Он действительно стригся так коротко? В те дни Айра казался совершенно непроницаемым. Непроницаемость была самой привлекательной его чертой. Мэгги он напоминал гениальных математиков, которым не требуется записывать какие-то выкладки, они прямиком идут к результату.