Уроки химии

– Да как тебе сказать, – задумалась она. – Я бы сказала, норма – это примерно то же самое, что усредненность.

– Не уверен. Норма – это тебе не погода; норма не ожидаема. Норма даже не рукотворна. Как по мне – нормы, возможно, не существует.

Элизабет покосилась в его сторону:

– От кого я это слышу – от человека, который признает нормой Библию?

– Вовсе нет, – ответил он. – Могу без преувеличения сказать, что в Библии нет ни одного нормального события. Не исключено, что этим, в частности, и объясняется ее популярность. Кому охота верить, что жизнь такова, какой кажется?

Она бросила на него пытливый взгляд:

– Но ты-то веришь в библейские истории. Ты их проповедуешь.

– В некоторые – верю, – уточнил он. – Главным образом в те сюжеты, где сказано, что нельзя терять надежду, нельзя поддаваться мраку. Что же касается слова «проповедовать», я бы заменил его на «повествовать». А вообще-то, какая разница, во что я верю? Я вот, например, вижу, что ты ощущаешь себя неживой, а значит, веришь, что ты мертва. Но ты не мертва. Ты жива необычайно. И от этого твое положение осложняется.

– Что ты такое говоришь?

– Ты сама знаешь, что я говорю.

– Странный ты проповедник.

– Не странный, а никудышный, – поправил он.

Она заколебалась:

– Хочу сделать одно признание, Уэйкли. Я прочла ваши письма. Те, которыми обменивались вы с Кальвином. Я уверена, что они не предназначались для посторонних глаз, но они были среди его личных вещей, и я их прочла. Много лет назад.

Уэйкли повернулся к ней:

– Кальвин их сохранил?! – Он особенно остро почувствовал, как не хватает ему старинного друга.

– Не знаю, в курсе ты или нет, но на работу в Гастингсе он согласился именно из-за тебя.

– Как это?

– Разве не ты сказал ему, что в Коммонсе самая лучшая погода? Ты же знаешь, как Кальвин относился к погоде. Он мог бы поехать в тысячу других мест и заработать куда больше денег, но поселился здесь, в Коммонсе. «Лучшая в мире погода». По-моему, именно так ты выразился.

На Уэйкли обрушилась тяжесть того легкомысленного совета. Из-за мимоходом брошенных слов Кальвин приехал в Коммонс, где нашел свою смерть.

– Но погода здесь хороша не с самого утра, – объяснил он, будто по принуждению. – Сперва должен рассеяться туман. Не верю, что Кальвин рассчитывал заниматься тут греблей в лучах солнца. Солнца здесь не бывает – по крайней мере, когда гребцы выходят на воду.

– А то я не знаю.

– Все из-за меня, – сокрушался Уэйкли, с ужасом осознавая свою роль в безвременной кончине Кальвина. – Это моя вина.

– Нет-нет, – вздохнула Элизабет. – Поводок-то купила я.

Они сидели рядом, слушая, как Мадлен подпевает музыкальной заставке, доносящейся из телевизора. «Конь – это конь, конечно, да-да, ни слова не скажет он нам никогда. Но есть, да-да, и конь говорящий – конь, конечно же, настоящий, прославленный Мистер Эд!»

Вздрогнув, Уэйкли вспомнил тайну, которую в тот самый день Мадлен прошептала ему на ухо в библиотеке. «Моя собака знает девятьсот восемьдесят одно слово». Уэйкли был озадачен. Мадлен – одержимый правдой ребенок; почему же она решила поделиться такой явной ложью? И что же он ей ответил? Хуже не придумаешь. «Я не верю в Бога».

Элизабет на мгновение закрыла глаза и откашлялась.

– У меня был брат, Уэйкли, – произнесла она, будто исповедуясь в грехе. – Он тоже умер.

Уэйкли нахмурился:

– Брат? Искренне сочувствую. Когда это случилось? Что произошло?

– Это давняя история. Мне было десять лет. Он повесился.

– Боже милостивый!

У него дрогнул голос. Внезапно ему вспомнилось семейное древо Мадлен. В самом низу был изображен парень с петлей на шее.

– Я и сама однажды чуть не умерла, – произнесла Элизабет. – Прыгнула в карьер с водой. А плавать не умела. Так до сих пор и не научилась.

– Что?!

– Брат тут же прыгнул следом. Чудом подтащил меня к берегу.

– Понятно. – Уэйкли начал догадываться об истоках комплекса вины, который терзал Элизабет. – Твой брат спас тебе жизнь, и ты считаешь, что должна была сделать то же самое для него. Я прав?

Она повернулась и посмотрела на него опустошенным взглядом.

– Элизабет, послушай, ты не умела плавать – вот почему он прыгнул за тобой следом. Пойми: самоубийство – это совсем другое. Там все гораздо сложнее.

– Уэйкли… – выговорила она. – Брат ведь тоже не умел плавать.

Они замолчали. Уэйкли – от растерянности, не зная, что сказать; Элизабет – от упадка духа, не зная, что делать. Сквозь раздвижную дверь протиснулся Шесть-Тридцать и прижался к Элизабет.

– Ты до сих пор винишь себя, – наконец выговорил Уэйкли. – А на самом деле это тебе предстоит простить брата. Тебе нужно принять случившееся.

У Элизабет вырвался тихий стон, как из медленно сдувающейся шины.

– Ты – человек науки, – произнес Уэйкли. – Твоя работа состоит в том, чтобы ставить вопросы – и искать ответы. Но бывают случаи – я знаю наверняка, – когда ответов попросту не существует. Ты помнишь молитву, которая начинается словами: «Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить»?

Элизабет нахмурилась:

– Это определенно не в твоем духе. – Она склонила голову набок.